Через улицу, на завалинке Устиновой пятистенки стояли Тарас, Симеон, Матрена и среди них Ванюшка. Он не спускал глаз с Ксюши и улыбался. Ксюша давно приметила его и гадала: то ли рад, что видит ее, то ли благодарен ей за спасение, то ли просто улыбается своим думам.

– Робя! С Богомдарованного солдаты прут!

С перевала, из пихтачей, спускались люди. Шли строем.

– Товарищи, приготовиться… – начал Вавила и закончил по-командирски:- Стройся! К бою… Занимаем позицию у дороги.

Заволновались крестьяне. Кто подался туда, где бросил жердь или оглоблю; кто, озираясь и втянувши голову в плечи, потрусил на свой край, к родному подполью. И тут над колонной, что вышла из леса, трепыхнулось красное знамя.

– Свои!

– Дядя Жура идет впереди.

– И Егорша.

– С винтовками!

– Смотри-кась, солдат ведут. Арестовали их напрочь.

– Ур-р-ра!

– Аграфена!

– Жура!

– Дядя Егор!…

За день столько событий произошло, что утро отступило далеко-далеко, и Ксюша здоровалась с друзьями, словно вечность не видела их.

– Аграфенушка, дядя Егор, сызнова станем коммуну ладить на Солнечной гриве.

Вера пожала руку мужикам, а с Аграфеной расцеловалась.

– Ксюшенька, торопыга ты моя дорогая, какая коммуна? Может быть, за десять верст от нас колчаковцы стоят…

– А правда у нас. Ее не затопчешь.

Окруженная рогачевцами, Ксюша едва успевала отвечать на вопросы. Те самые мужики, что прошлой весной делали вид, будто не знают ее, считали зазорным или опасным ответить на ее робкое «здравствуйте», теперь приглашали в избу «чайку отведать, каши с молочком похлебать».

«Вот ты и вернешься в село с гордо поднятой головой», – вспомнились Ксюше слова Бориса Лукича. «И правда, вернулась, – радовалась она, – да только не так, как он грезил. Не его власть помогла».

Кто-то потянул Ксюшу за руку.

– Ванюшка?

– Идем, шибко надо.

И потянул на луг перед мельницей, где справляли весенние хороводы девки и гадали на святки.

– Какая ты… храбрая. А если б лошадь тебя зашибла?

– Так не зашибла ж. Ты зачем звал-то? – а сама так вся и трепетала.

Ванюшка схватил Ксюшину руку, сжал пальцы.

– Слышь, не томи меня боле. Поженимся… завтра… Да што завтра, седни поженимся. Прямо идём к Кузьме, он окрутит, а посля можно к попу.

И обхватил Ксюшины плечи. Да не робко, как два года назад на святки. Возмужал Ваня. Опытный стал. Запрокинул Ксюшину голову, впился губами в ее полуоткрытые губы.

Ксюша отвечала на поцелуи в упоении, в забытьи от первой мужицкой ласки Ванюшки, той самой, о которой грезила долгие годы – здесь, в Рогачево, в тайге у костра, на заимке Сысоя, в степи в Камышовке и даже далеким сегодняшним утром, пробегая на лыжах мимо его избы.

…– Поженимся, Ксюша?

– Поженимся, Ваня. Целуй еще… обними посильней, чтоб дух захватило. Твоя я. Твоя.

– Нонче поженимся?

– Нонче… Немедля… – и, обхватив Ванюшку за шею, с такой силой прижалась к его губам, что Ванюшка почувствовал боль. А Ксюша, изогнувшись в его объятиях, почти лежа на снегу, продолжала шептать:

– Поженимся, непременно… Кого же мы ждали? Пошто ране-то не женились?

– Так идем к Кузьме.

– Идем. Только прежде еще поцелуй… – она снова прильнула к нему.

– Ну целуешь ты. Я и не знал, што можно так целоваться.

– Можно, Ванюшка, все можно, когда долго любишь. Если любишь больше себя самой, больше, чем жизнь…

– А ты любишь так?

– Рази ты не знашь?

Обратно шли медленно. Каждый шаг, когда держишь за руку милого, кажется самым бесценным в жизни и самым коротким.

Ближе село. К бурной радости примешалось чувство неясного беспокойства. Вспомнилось, как пьяный Ванюшка бесновался в избе у Арины и кричал: «Врал я тебе про Сысойку, Арина, все врал. Чуть прикрою глаза, так Сысоя вижу. Он целует ее… Он и мертвый целует ее да еще зубы скалит».

– Стой, Ваня! Не будет венчания. Не будет!

– Да ты што? Шуткуешь?

– Лучше бы нож вогнать в сердце, чем так шутковать… прощай, – и, выпустив руку Ванюшки, резко свернула на тропку.

– Рехнулась! Неужто врала, будто любишь? И целовала зазря, не любя?

– Ты ж меня не простил за Сысоя.

– Простил. Вот ей-богу. Ежели намедни у Арины окна выхлестал, так то пьяный.

– Я пьяного и боюсь. Ударишь раз – или себя решу, или тебя. А может, обоих, Ваня, – поклонилась: – Спасибо тебе за ласку твою, никогда не забуду.

– Сама говорила, што ради нашей любви можно идти и на смерть.

– И на смерть пойду не дрогну, но попреков от тебя не снесу.

– Шальная, пра, шальная. Целуешь, клянешься, што любишь, а как свадьба, так поворот. Неужто Сысойка… – Спохватился, но поздно.

Минуту назад Ксюша еще колебалась: может, ошибалась? Может, Ванюшка и вправду забыл про Сысоя? Нет, мужик не забывает того, что его жену целовал раньше кто-то другой. И Ванюшка ничего не забыл.

– Прощай, Ваня. Женись на другой. Легче станет обоим.

– Ни в жисть. Никогда на другой не женюсь.

С гор тянуло весной. Шел апрель 1919 года.

В Арининой избе, как в ночлежке. С печи доносится заливистый с присвистом храп хозяйки; на кровати в тяжелом сне уставшего человека забылась Ксюша, а рядом, свернулась калачиком, Вера. На лавке возле окна Жура мычал во сне, ругался и уговаривал кого-то: «Стреляй ты… стреляй».

Вавила лежал на спине возле печки и таращил глаза. Чай пил – в них хоть лучинки вставляй, чтоб не захлопнулись веки. На ходу засыпал. Лег – и тревожное ощущение чего-то недоделанного прогнало сон. Тревога проступала сквозь думы о пополнении, сквозь воспоминания о сегодняшнем бое. С чего бы эта тревога? О чем? «Завтра собрать мужиков… Горев нагрянет без промедления. Засаду нужно делать в Гуселетово».

Кто-то сладко зевнул.

– Вера, не спишь?

– Нет, не сплю.

– Ты о Суворове не договорила.

Вера провела по лицу ладонью, чтобы прогнать свои думы,

– Ты все о бое под Рымником? Он тогда бежал впереди своих отступающих воинов и кричал: «Так, так, ребятушки, так, завлекайте турок. Пусть враг расстроит ряды да растянет силы, а тогда мы его… господа офицеры, бегите быстрей». Понимаешь, он дал солдатам время опомниться, успокоиться. Он внушил им мысли, что они не удирают, а заманивают турок. И когда увидел, что на лицах солдат исчез страх, Суворов встал, раскинул руки крестом и закричал: «А теперь, орлы, хватит заманивать. Стройся! Ружья наперевес. Вперед на врага!» И семитысячный отряд Суворова опрокинул тридцатипятитысячное турецкое войско. Потеряв всего семьсот человек, Суворов уничтожил двадцать тысяч турок. И сделал это вопреки канонам военной науки. Ты уснул?

– Что ты. Думаю.

Из-за двери, от крыльца донесся хруст снега. Это часовой оберегал покой тех, кто ночевал сегодня в одной избе с командиром. Хруст напомнил Вавиле крещенские вечера, катание с гор. Подхватив, бывало, санки, он тащил их наверх и кричал смеющейся Лушке: «Садитесь, барышня, прокачу… И возьму всего гривенник. Дешевле никак нельзя – овес ноне дорог». Вавила вспоминал те счастливые времена и улыбался. Но, как и всегда в жизни, сквозь сумрак тревоги промелькнет светлый луч короткого счастья, и снова грудь теснит забота. Радостные мысли о Лушке сменились размышлениями о том, что делать дальше.

«Нельзя допускать горевцев в Рогачево, – думал Вавила. – День-два – и нужно выступать…»

Снова возле крыльца захрустел снег. Теперь под ногами нескольких человек. Послышались голоса: «Не пущу». «Я тебя не пущу». Вавила достал наган и сел. Дверь распахнулась и в избу вошла Лушка. На руках у нее спала Аннушка,

– Ты? – изумился Вавила. – Откуда?

– Из дома. Ишь, как тебя охраняют, даже жену не пускают. Помоги-ка раздеться, ничегошеньки-то не вижу. Ладно попался попутный обоз гуселетовских мужиков, а то б ночевать нам с Аннушкой у костра.