«Лучше целься, – смеется Улант,- не в грудь, дурак, грудь у меня заговорена, только что видел, в лоб целься аль в глаз. Да ближе ко мне подойди, не бойся, не трону».

Выстрелил сын старика. Без мала в упор. Рассеялся дым, и видит народ, Улант как стоял, так и стоит. А сын старика – тот, что стрелял, лежит на земле. Пуля не в Уланта попала, а стрелку в самый глаз.

Чуть в стороне на костре котел висел. Не то в нем уха варилась, не то другое какое варево, только кипело оно, пар валил. Улант подошел к костру, сунул руку в котел, присел на чурбачок, отбросил чуб свободной рукой и кричит:

«Эй, заячье племя, дровишек в костер, а то он потухнуть может. Ничего меня не берет, – кичится Улант. – Ни кипящая вода, ни огонь, ни булат, ни пуля…»

Пал народ на колени.

«Что хочешь, Улант, бери – только жисть оставь».

А старик, тот, которого Улант за бороду дернул, поднял кверху иссохший кулак и ну стыдить: «Эх вы, волю искали, бежали от царевой кабалы за тысячу верст и Улантов хомут на себя надеваете. У меня в красном углу икона висит, складень не из меди – серебряный».

Все на коленях. Один старик, имя его не знал никто, стоял во весь рост, белый, сухой, голова тряслась, а глаза, как угли, горели.

«Смотрите, смотрите, побледнел Улант, – говорил старик, – дрожь его проняла, потому нет. заговору от серебра. Огонь не возьмет, кипяток не возьмет, – заговор крепче их, а серебро крепче любого заговора».

Закричал Улант страшно, кинулся к старику, ударил его в грудь ножом, да уж поздно.

«Не отдавайте свободу… – последнее, что сказал старик, – Сражайтесь за волю…»

Народ к старику на заимку – пули лить из икон, ножа ковать, а Улант хоронится. Тут, в Гуселетовой глухомани, вместе с волками, в крепи забился.

Народ за Улантом. Гонит его гривами да логами и у каждого в руке или ружье с серебряной пулей, или нож с серебряным лезвием, или копье с серебряным наконечником.

«Улю-лю, ат-ту его», – раздается над всхолмленной степью.

Бежит Улант, запыхался, ажно язык отвис. Впереди Самарецкие щеки. Тут, у щек, его окружили со всех сторон.

«Суд творить, суд…» – кричит народ.

Огляделся Улант вокруг, увидел глаза мужиков, старух, парней и прочел себе приговор. Когда в избы шел, жен воровал, сарынь убивал – любо было, кровь ключом клокотала, а как почуял близкий конец, так ноженьки сами собой подкосились. Бухнул Улант на колени, в пыли ужом извивается, ноги целует у мужиков.

Ахнул народ. Не стало лихого Уланта.

«Пощадите, помилуйте, бес путал, по недоумству творил. Что хотите вершите, только жизнь сохраните».

«Неслыханно и невиданно, чтоб мужик этак подличал. – Отступает народ, убирает сапоги от Улантовых губ. – Да встань ты…»

«Не встану, покуда не смилуетесь. Девицы-молодушки, хоть вы за меня словечко замолвите…»

Но и девицы отвернулись. Как взглянут на ползающего по земле Уланта, так их лихотить начинает.

«А ну его к бесу, – сказал тогда старый Рогач. – На такое дерьмо и пулю жалко тратить. Пусть убирается подобру- поздорову», – и показал на Самарецкие щеки.

Вскочил Улант, от радости ошалел и сразу бежать. Народ расходиться стал. Те, что ниже щек жили, подъехали к Самаречке, где она уже тихая, мирная, не поймешь то ли бежит, то ли занежилась, отдыхает в прохладе густых тальников на мягких, нагретых песчаных откосах. Подъехали к броду и видят – река труп несет. Рубаха кумачовая, шаровары, как небо. Улант!

Ни пуля его не брала, ни булат, ни огонь, ни крутой кипяток, а чистая ключевая вода скрутила Уланта. Не приняла вода семь его смертных грехов.

Летом тракт обходит щеки, делает крюк верст пятнадцать. А зимой Самаречку скуют морозы, глубокие снега заровняют дороги и перекаты, и дорога идет напрямик через щеки.

Реки зимой молчаливы, а Самаречка в Щеках гудит подо льдом. Идут по дороге лошади, сторожатся, опускают морды к самому снегу, ушами прядут, а под ногами гудом гудит скованная река. Чуть ветерок – и в скалах завоет протяжно, как воют голодные волки, а то захохочет, застонет.

С дороги щеки видны за несколько верст. А с хребтов щек не видно. Идешь по хребту на лыжах, вдруг, слава те господи, пологое место. Некрутой такой спуск. Лыжи скользят хорошо. Перестанешь напряженно смотреть вперед и, забросив курчек на плечо, тихо переставляя ноги, скользишь по склону. И вдруг сразу стоп. Остановится лыжник и пот его прошибет: в нескольких шагах впереди обрыв, как ножом кто-то полоснул землю и вынул из нее огромный ломоть. Обрыв «Семь смертных грехов».

Недалеко от Самарецких щек, на невысокой террасе, раскинулась небольшая деревенька Самареки. В народе ее больше называли Перепутье. Здесь всегда останавливались обозы, идущие на прииски и обратно. Возчики кормили лошадей, отогревались сами и пили чай на перепутье. Сюда и спешил отряд Вавилы, чтобы встретить горевцев при отступлении в теснине Самарецких щек.

Мимо желтых приземистых станций, занесенных снегом, мимо деревень и замерзших речушек тащился по сибирским просторам поезд верховного правителя. В просторном салоне висела карта Сибири, испещренная флажками с названиями войсковых частей.

Колчак подошел к карте. Высокий, сухой, в адмиральском мундире, он смотрел на карту, пытаясь уразуметь, что происходит сейчас на сибирских просторах. Связь с войсками утеряна. Флажки не переставлялись несколько дней – и ни Колчак, и никто из его приближенных не знает, где сейчас фронт, где какие войска и каково их состояние. Так бывает на море. Наползет густейший туман, и не понять, где корабли, где берег, где рифы.

Несколько дней назад чешское командование в специальном меморандуме заявило, что под «защитой чехословацких штыков русские военные органы позволяют себе действия, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир».

«Лицемеры. – Колчак нервно дернул ногой. – Будто не они советовали самыми решительными действиями подавить восстания в тылу, будто не они упрекали за излишнюю мягкость. А теперь хотят уйти от суда потомков».

Прошелся по салону и опять встал у карты. Лязгали буфера, стучали колеса на стыках.

«Народ от нас отошел, – думал Колчак. – Не крестьяне, конечно, не рабочие. Они не народ… – щека Колчака задергалась, как дергалась всегда, когда приходилось думать о матросне, крестьянах, солдатах, – коммерсанты начали отходить. Профессура. Интеллигенция. Пришлось сменить непопулярного Белогорского. Новый премьер Пепеляев очень влиятелен среди конституционных монархистов. – Колчак вздохнул. – Но кадеты нигде не влиятельны… Конституционная монархия – это то, что сейчас необходимо России. Не республика же, как во Франции. Спаси нас бог от нее.

Где фронт – неизвестно. Где и какие воинские части? Кто из них в эшелонах? Кто на поле боя? Кто разбит? Кто еще цел? Ничего не известно. Но надо что-то делать.

Колчак оторвал от календаря листочек. Первое декабря 1919 года. Взял лист бумаги и начал писать. Надо же чем-то заняться.

«Заместителю предсовмина Пепеляеву.

Все возрастающее и уже организовавшееся восстание в Барнаульском районе является серьезной угрозой нашему флангу в тылу армий. При дальнейшем отступлении ту же роль в отношении левого фланга армий может сыграть Кузнецкий и Минусинский районы, уже захваченные красными. В глубоком тылу деятельность банд увеличивается, угрожая ж.-д. магистрали… Сибирская армия подверглась влиянию пропаганды, и многие части находятся в состоянии полного разложения. Подтверждением служит сдача 43-го и 46-го полков в полном составе повстанческим бандам и задавленный в его начале бунт некоторых частей Новониколаевского гарнизона… Часть офицерства тоже затронута этой пропагандой и даже выступает активно… Добровольческое движение, несмотря на все усилия, слабо и дает незначительные результаты. Мобилизация же населения, вследствие его нежелания вести борьбу, невозможна, так как она дает только окончательно деморализующий армию элемент.

Верховный правитель адмирал Колчак»