Высокая, сильная, гибкая, с черной косой без мала до пояса, Ксюша быстро шла по тропинке, обходя проезжую дорогу. В округе все кержаки белолицые, белобрысые, а Ксюша чернявая. При крещении, глядя на смуглую кожу младенца и черные волосы, уставщик сразу нарек ее Ксенией, что значит чужая.

Из-за берез выехал всадник. Вздрогнула Ксюша и ноги к земле приросли,

– Ваня?!

Ремни тороков висят, вьючных сум нет. Сам в черных суконных брюках, в палевой шелковой косоворотке, подпоясанный крученым шнурком, но без картуза, и волосы всклокочены, как после драки. На бледном лице мышатами серые глаза. Ксюша забыла об осторожности, кинулась к Ванюшке.

– Што с тобой?

Ванюшка тоже растерялся. Зачем-то оглядел себя, провел рукой по лицу, груди, словцо стряхивая что-то и ответил с досадой.

– Конь разнес малость. А ты… ты-то откуда?

Ксюша замялась.

– День нонче пригожий… В село вот иду.

Ванюшке кажется, что возле Ксюши он обретет необходимый покой. «Только бы она не ушла». Соскакивая с коня, зацепился ногой за луку и чуть не грохнулся. Ведя в поводу лошадь, пошел рядом с Ксюшей.

– Я тебя несколько ден ищу…

– Меня?

– И в новосельском краю, и в тайге… Ты в село не ходи. Двадцать пять рублев сулят за твою голову да коня.

– Ого! Видать, Ксюша в люди выходит, – задорно рассмеялась. – А с уздечкой коня дают, аль без упряжи? И все ж я, Ваня, пойду в село, потому как мне надо туда. За упреждение спасибо.

– А за Вавилу тройку коней сулят да еще сто рублев. Ты его спрятала?

– Вот уж сказал. Я-то при чем?

Опустила глаза. «Эх, Ваня, нет у меня от тебя тайны. Все твое. Но што Вавила в Ральджерасе даже тебе не могу сказать»

– Ждал, ждал тебя, а ты сразу в село. Даже слова сказать не хочешь.

Распахни сейчас Ваня руки – и бросилась бы к нему, обняла, зацеловала… А там иди кругом и кусты, и земля, и горы, и небо.

И Ванюшке больше всего на свете хотелось сейчас обнять Ксюшу, но необычная робость сковала его. Любую девку в селе мог обнять, потискать, а на Ксюшу взглянуть и то робостно. «Пошто же так, – досадовал Ванюшка, – нешто я трус? Или она не добра?»

Понукал себя, понукал, но руки висели, как плети. Только сказал:

– Не уходи от меня. Искал я тебя. Шибко искал. Вот те крест.

– Искал меня? Ваня! – за эти слова Ксюша простила Ванюшке и его примирение с отцом. Да и как иначе он мог поступить, если сам бог дал его отцу власть вершить расправу над всеми домашними. А Ванюшкину тревогу по-своему поняла – искал же ее.

«Ненаглядный, желанный. Жизнь ты моя. Не забыл, значит? Любишь? После всего, што со мною стряслось?»

Так и стояли они под березками, в стороне от тропы, переживая встречу каждый по-своему.

– Как ты вернулась в село, – сказал Ванюшка, – тверезый хожу. Побожусь. Даже на дух не надо. От медовухи, скажи ты, воротит. А ты ходила куда? В пыли вся…

Отвернулся, сорвал лист с березы и откусил черенок. Губы синие, как с мороза. Не поймешь, что нынче с Ванюшкой, Ксюша вглядывалась, старалась понять, что с ним. Дрогнули его пальцы. Дрогнули углы губ. Не первый год знала Ксюша своего друга. Забеспокоилась.

– Да што ты петляешь, как заяц у лежки. Сказывай, што на сердце. Я о встрече такой и не чаяла. Виновата – ударь. Не закроюсь. Даже бог мне теперь не судья. Ты мне один судья. Во всем мире один.

– Я тебя не виню… – и опустил голову, приводя в порядок набежавшие думы. – Отец… Сысой… прииск виноваты… Не могу без тебя. Вот хоть режь! Сысоем теперича не попрекну… Побожусь… Давай хоть нонче ж свадьбу играть… Только не уходи…

– Свадьбу? В уме ты? – кажется Ксюше, не то бросили ее в ледяную воду, не то в кипяток. – Сам сказал: за меня сулят четвертную.

– Дык на заимке покеда схоронимся. Солдаты не век в селе будут. Стало, согласна?

Ксюша видит свадебный поезд. Подъехал он, к дому,а ворота дегтем намазаны. Охнула от испуга. Ванюшка спросил:

– Ты кого?

– Так, Ваня. Свое увидала. «Можно в другое село убечь. На заимку, как Ваня сказал… А Вера? А товарищи в Ральджерасе? Да што я, каторжна, што ли? Ради их счастья должна своего лишиться? Добегу до них и скажу: прощевайте мол. Счастье нашла».

Ксюшина мысль металась, как рысь в тесной клетке, а Ванюшка все говорил, убеждал. Ему надо было сейчас говорить, говорить, говорить. Он не мог унять дрожь пальцев, подергивание век и губ.

– Да што ты молчишь? Неужто еще сумлеваешься? Да другие девки мне – тьфу.

Ванюшкины слова – как песня о счастье.

– Сказывай… сказывай, – просила шепотом Ксюша.

– Я неделю с тобой про себя разговаривал. Все обсказывал, как мы будем жить. В городе пароход тебе покажу. Ты пароходов еще не видела. Как загудят, как зашлепают колесами по воде, да плывут, скажи, гуси-лебеди. А зимой тройки по снежной дороге с бубенцами… Пристяжные вразлет. Снежная пыль из-под копыт да прямо в лицо… Ух-х! А ты рукавичкой прикрываешься да хохочешь, хохочешь, потому как я никого для тебя не жалею…

– Родной мой, желанный…

– Про Сысоя, Ксюша, не сумлевайся. Я зарок перед богом дал Сысоем не попрекать. Што было-прошло. Да и што теперь Сысой – тьфу!

От радости, что Ванюшка по-прежнему любит ее, Ксюша не поняла потаенного смысла этих слов. Впереди показались крыши изб. Село близко.

– Ты иди, Ваня… – сказала она, – а я тут подожду. Засветло на село сунусь – головы не свесить.

– И я с тобой.

– Што ты. Лошадь увидят. Тебя заприметят. Ты лучше иди.

– А свадьба когда?

– Я вечером тебе знать дам. Вечером. Как стемнеет.

Стемнело, когда Ксюша решилась проникнуть к Арине. Пробиралась проулком, пряталась в тени изб, зорко смотрела по сторонам, слушала, нет ли чего подозрительного, старалась сосредоточиться и забыть Ванюшку, да разве забудутся слова: «Жить не могу без тебя… Сысоем не попрекну…»

О Сысое он несколько раз повторил. И помнится, – голос его то срывался, то деревенел.

Арина ждала Ксюшу во дворе. Обняла, зашептала:

– Ваньша был, упредил меня…

– У тебя был?

– Идем скорее в амбарушку, у меня все там припасено – в избу ненароком забредет кто.

Сели на лавку. Света не зажигали. Ксюша прижала ладони к вискам, а в голове, как дятел, стучит. Перед глазами Ванюшка – растерянный, ласковый. Голос то тихий, то вроде испуганный так и звучит в ушах.

– Крестна, родная! Такое стряслось… такое стряслось! Даже высказать не могу… Ванюшка сватал меня…

– В полюбовницы?

– По-хорошему, в жены.

– Господи, воля твоя, – закрестилась Арина. – Ну, сказывай дальше.

– Сказывать-то нечего, крестна. Сватает… И ничегошеньки боле не помню… – прошлась плясом от двери до конца. Руки раскинула, как лебедушка крылья.

– Можа, так, мимоходом сказал, вроде: не у тебя ль моя шапка? Не хочешь ли замуж пойти? То-то он сумной какой-то. Заторопился сразу.

– С утра уговаривал, крестна. По полудню расстались. И скажи, хочу вспомнить, што сказывал, не могу.

– Видать, уговаривал больше руками? И-и, девка, с нашей сестрой о любви сказ пошто-то так больше ведут. Только поддайся.

– Што ты, крестна. Свадьбу, грит, по всем правилам… Про Сысоя клялся не вспоминать. И что это ты все – тискал да тискал! Не было ничего, на што намекать. Не было! Слышишь?

– Шибко был пьян?

– Даже ни капельки. Давно, грит, не пьет, Крестна, – зарылась в колени Арины, – режь меня сейчае, жги – никого не услышу. Знаю, што у тебя, што с тобой говорю, а слышу и вижу только его.

– И што ты сказала ему?

– Если б я помнила, крестна, Не то посулила утром ответить, не то сразу ответила.

– Што ответила? Што?

– Крестна, не помню. Я его больше, чем прежде люблю. Вроде сегодня и полюбила по-настоящему, а что раньше было, так это детство. В ту пору любую муку готова была за Ваню принять, а теперь хоть самую смерть,

– Ты, Ксюшенька, солнышко мое ясное, погоди. Замужество – дело серьезное, и надо обмозговать все до тонкости. Конешое дело. Ваньша подрос, помиловиднел, девки за ним гужом вьются, а с другой стороны, шалопай он, каких еще поискать… Так-то вот, Ксюшенька. С одной стороны, конечно, в твоем положении да в женихах копаться – што голодной куре от пшенной каши морду воротить, а с другой стороны, и о свекоре надо подумать. Со свекором тебя лад не брал. Припомнит он тебе поджог. Да и ищут тебя.