Луш пожал плечами.

– Не знаю. Все давным-давно бы разрешилось, если б не такой ушлый тип, как ты. В любую дырку без мыла залезешь, – он помолчал, глядя в прежнюю сторону, за окно, и произнес: – Но, пожалуй, ты прав, нам надо прийти к какому-то общему решению. Что ты предлагаешь?

– Не знаю, – ответил Шани совершенно искренне. – Разве что вы дадите мне честное слово, а я ему поверю.

В отличие от Земли, где понятие чести давным-давно стало каким-то милым атавизмом, слово дворянина в Аальхарне стоило очень и очень дорого – особенно слово наследника престола. Луш вынул из-за пазухи шнурок с нательной иконой, поцеловал тонкую золотую пластинку с ликом Заступника и серьезно произнес:

– Клянусь, что не буду замышлять ничего дурного против его величества моего отца, – тяжелый и мрачный взгляд принца не нравился Шани, однако Луш был вполне искренен. – Даю честное слово, что останусь в Гервельте и не появлюсь в столице до окончания войны за Круг Заступника, – он поцеловал икону еще раз и убрал ее под рубашку. Шани кивнул, принимая клятву, и Луш произнес: – Надеюсь, этого хватит?

– Я верю вам, ваше высочество, – ответил Шани. – Надеюсь, вы не сомневаетесь в моей искренности?

Луш гулко расхохотался – весело и от души. Отсмеявшись, он вытер выступившие слезы и ответил:

– Да как в тебе сомневаться, когда ты как блаженный Еремей, что на уме, то и на лице. Верю. Если до сих пор корону не надел, то и дальше не наденешь, – он хотел добавить еще что-то, но в дверь деликатно постучали, и в обеденный зал вошел тот самый охранец, которого Шани разоружил возле порога. Он посмотрел на декана инквизиции с мрачным неудовольствием, козырнул Лушу и доложил:

– Ваше высочество, охранный отряд схватил младшего инквизитора на подступной черте к Гервельту. Что прикажете предпринять?

Хельга, подумал Шани. За мной подалась, дурочка… Луш вопросительно вскинул бровь.

– Твой мальчишка? – спросил он.

Шани утвердительно качнул головой, стараясь сохранять максимально невозмутимое выражение лица.

– Вы, помнится, назвали его сестру шлюхой, Ваше высочество, – спокойно ответил он.

Луш хмыкнул и ответил:

– А я и не отступаюсь. Шлюха и есть.

Шани решил не развивать тему. Все равно Луш останется при своем.

– Ничего с ним не делайте, – приказал принц охранцу, который, судя по всему, прикидывал, как бы расквитаться с обидчиком. – Пусть посидит в караулке, наставник его сейчас заберет.

Шани допил воду из своего бокала и встал. Взять Хельгу за руку – и прочь отсюда, не прекращая радоваться, что оба они возвращаются домой живые и здоровые. Относительное перемирие достигнуто, он имел все основания верить честному слову принца – не снимая при этом особой охраны с государя. Береженого Заступник бережет. Обнаглеть, что ли, вконец и попросить у Луша карету до столицы?

Хельга, суровая и решительная, сидела на лавке в караульной и сейчас действительно напоминала насупленного мальчишку. Глядя на нее, Шани не мог сдержать улыбки: очень уж она была хорошая. Увидев наставника, Хельга поступила абсолютно по протоколу: поднялась, отдала поклон и отрапортовала не хуже охранца его высочества:

– Добрый день, ваша неусыпность. Прибыл по оставленному распоряжению сопровождать вас в столицу.

Луш заглянул в караульную, смерил Хельгу пристальным взглядом и поинтересовался:

– Как сестрица, парень? Смотри, выдерут ее плетьми да в смоле обваляют.

Хельга посмотрела на принца выразительно и очень нагло, но поддаваться на провокации не стала и промолчала. Шани надел плащ и сделал ей знак следовать за собой.

– Всего доброго, ваше высочество, – сказал он. – Благодарю вас за заботу о моем здоровье. Кстати, ваш гарвиш не причинил бы мне вреда. Никакого.

На Луша было жалко смотреть. Его покрасневшее мясистое лицо сделалось очень мрачным – словно обманули его ожидания. Хельга посмотрела на него с торжеством, которое быстро сменилось настоящим испугом: она вспомнила, что такое гарвиш, и для чего его используют.

– Противоядие, что ли, принимаешь? – осведомился Луш, стараясь, чтобы голос звучал как можно безмятежнее. Шани кивнул.

– Уже пять лет. Сразу после того, как стал брант-инквизитором.

Луш обиженно поджал губы, напоминая ребенка, у которого обманом выманили игрушку, да еще и потешаются над ним. Шани хотел было сказать что-то ему в утешение, но не стал и просто пошел к выходу.

Кстати, легкий закрытый возок с тройкой лошадей им предоставили сразу и без просьб.

Когда Гервельт остался далеко позади, а стройную колоннаду соснового храма сменили легкомысленные белоствольные деревья, очень похожие на земные березы, Хельга сняла рукавицу и протянула Шани кольцо, горячее от ее ладони.

– Возьмите, – сказала она. – Вам ведь нельзя без него.

– Оно теперь твое, – просто ответил Шани и отстранил ее руку. Хельга всхлипнула и приникла к нему.

– Принц хотел вас отравить?

Шани вкратце пересказал ей события сегодняшнего утра, упомянув и про отравленную еду, и про то, что охране был отдан приказ остановить его любой ценой, и про клятву, которую дал ему Луш. Хельга напряженно внимала каждому слову, а потом, когда Шани завершил свой рассказ, промолвила едва слышно:

– Чудом спаслись. Чудом.

Если Шани позднее вспоминал следующий месяц – а он очень не любил его вспоминать – то память неизменно подсовывала ему залитую весенним солнцем комнату, ручьи капели, бойко стучащие по подоконнику, голоса людей и шум города, доносящийся с улицы. На полу лежала растрепанная стопка листов «Ромуша и Юлеты», вся черно-красная от его поправок, и Хельга, свесив тонкую белую руку с кровати, перелистывала ее, читая то один отрывок, то другой. Время шло к выпускным экзаменам в академиуме, и ей следовало посвящать время не бездарным черновикам Дрегиля, а учебникам по инквизиторскому ремеслу, богословским трудам и собственным лекционным записям – однако у Хельги никогда не было проблем с учебой, и она могла позволить себе несколько манкировать подготовкой. Ее будущее было уже определено: Шани нашел ей место в одном из отделов центрального архива – спокойная и непыльная работа практически в одиночку, что позволило бы избежать возможного разоблачения. Потом он планировал достать для нее документы на женское имя и официально устроить к себе домоправительницей.

Весна была совершенно не-аальхарнской, дождливой и унылой, – весна была светлой, певучей, синей и золотой. У Шани были дела, множество дел, но позднее он не мог вспомнить, чем занимался в академиуме, в допросных, в зале суда – на память приходила только солнечная комната, ветер, что играл с листами рукописи, и Хельга, которая всматривалась в стихотворные строки, иногда зачитывая что-то вслух. И если рай – его маленький личный рай – в принципе мог существовать, то он был здесь, в этой комнате.

Они были.

Они любили друг друга.

Счастья им было отведено ровно двадцать девять дней. А потом все закончилось.

Весть о том, что Превеличайший Круг Заступника отвоеван у неверных, а кругоносцы с торжеством возвращаются домой, прилетела в столицу в первый день поста и распространилась быстрее пожара в иссушенной солнцем степи. Мастера всех гильдий остановили работу, в школах и академиумах были отменены занятия, во всех церквях звонили в колокола. Надев праздничные платья, горожане высыпали на улицы. Всюду пели священные гимны, всюду царила и правила всеобщая радость и ликование, словно люди были свято уверены, что теперь-то, после обретения святыни, их жизнь коренным образом изменится к лучшему.

Наверное, Шани был единственным человеком в столице, не разделявшим поголовного восторга. Древняя реликвия – это, конечно, замечательно, новость сама по себе была превосходной, однако вместе с Кругом в столицу возвращался и Луш, и вряд ли этот факт можно было считать хоть сколько-нибудь доброй новостью. Принц честно следовал данному им слову до этого момента, но что будет дальше? Стоя на площади среди ликующих и веселящихся людей и глядя, как в город, подняв торжественные знамена с ликом Заступника, входят первые отряды кругоносцев, Шани мучительно размышлял о том, что же ему теперь делать, и ничего не мог придумать. Вокруг пели, кричали, бросали в воздух шапки, совершенно незнакомые люди обнимались, словно старые друзья; Шани смотрел на них, и ласковая улыбка, застывшая на его лице, постепенно превращалась в гримасу боли.