– Никто. Спи.

Гвель что-то одобрительно промычала и снова погрузилась в сон. Несколько минут Шани скептически рассматривал спящую владычицу, а потом подхватил с пола свою одежду и пошел в соседнюю комнату – переодеваться в цивильное, причесываться и готовиться принимать послов с предложением высокой и почетной должности. Естественно, физиономии у них будут перекошены от обиды и гнева, но это уже сущие мелочи. А вот государыню надлежало спровадить отсюда максимум через час: по возвращении с заседания министров Луш должен был застать ее дома и задать всего один вопрос:

– Откуда у тебя этот изумруд?

– Да, именно так: откуда у тебя этот изумруд, который раньше носила другая женщина, и за какие такие добрые услуги ты его получила? – негромко сказал Шани, завязывая шнурки на высоком воротнике шутры. Разумеется, Гвель сразу же изменится в лице, а поскольку она патологически не умеет врать, то разгневанный Луш тотчас же прочтет по ее растерянному виду всю историю в деталях. Памятуя об указе о престолонаследии, он и слова не скажет Шани, а вот супруге не повезет. И поделом. Сучка не захочет – кобель не вскочит: так считается в Аальхарне испокон веков. Жена, тем более государыня, должна блюсти и свою честь, и честь супруга. Или хотя бы думать о том, что надо показывать, а что – сохранять в тайне.

Весь расчет Шани строился на том, что Гвель не додумается снять украшение, не имея опыта в амурных делах на стороне. В конце концов, ничего личного, это простой гамбит. Отдали фигуру – выиграли игру. Жаль, что в Аальхарне так никто и не додумался до шахмат, тогда история здесь наверняка пошла бы по иному пути.

У государыни осталась четверть часа спокойного сна. Затем Шани трогательно разбудит ее поцелуем и велит собираться, от всей души сетуя на то, что не может ни проводить ее, ни остаться с ней навсегда. Гвель, сердце мое, ну почему мы не встретились семь лет назад? Все могло бы сложиться иначе, мы были бы счастливы, и нам не пришлось бы прятаться, встречаясь урывками.

Какая пошлость, черт побери, скривился Шани. Какая гадкая копеечная пошлость. И ведь ей верят, на нее ведутся и искренне желают ее слушать, и он научился произносить эти слова без малейшего сомнения в голосе. Даже не тошнит от этой липкой сладкой лжи, и Гвель в нем нисколько не сомневается, она искренне убеждена в том, что декан инквизиции влюбился в нее со всем пылом и тяжелой страстью жестокого человека, занимающего одну из верхних ступеней иерархической лестницы.

Неужели женщинам в самом деле нравятся властные садисты? Или все они мечтают исправить законченного подонка своей нежной любовью? Если так, то правы те, кто считает Гвель слабоумной. Интересно, Луш отправит ее в ссылку или, по старому обычаю, в мешок – ив воду? Да и неважно, по большому счету, никого не волнует судьба снятой с доски фигуры. Сегодня вечером будет реализован второй этап его плана, потом останутся уже мелочи, хотя и важные.

В рамках подготовки к мелочам он вчера приказал Яравне прийти в его особняк. Когда же до смерти перепуганная сводня возникла на пороге, то Шани выволок Софью в гостиную – по старинной привычке, за волосы – и, пнув как следует для скорости, сказал, что ему не надобны шлюхи, которые рады услужить двум господам. Ему не нужны неожиданности ни в плане сплетен, ни в отношении здоровья. Он слишком уважает и себя, и свой чин, чтобы делиться с кем-то выбранной им женщиной. В конце концов это полностью нарушает их договор! Яравна плакала, причитала, взывала к милосердию, однако под угрозой костра ей пришлось вернуть половину денег, уплаченных при покупке Софьи. Девушка получила напоказ несколько воспитательных заушений от госпожи, которая надеялась тем самым смягчить сердце декана, но, в конце концов, рыдающим женщинам пришлось покинуть его дом ни с чем.

Софья не осталась в обиде. Каждый тумак принес ей пять золотых монет на счет. Шани искренне симпатизировал бедной девушке и никогда не экономил на мелочах. Еще вчера по столице поползли слухи. Когда требовалось, верная прислуга декана охотно распускала язык, так что все желающие смогли узнать подробности изгнания фаворитки. А сегодня днем новости дошли и до Луша: если Шани все правильно рассчитал, то вечером государь разберется со своими семейными проблемами, а завтра утром пошлет гонца в приют Яравны – забирать свою розу в личное неограниченное пользование.

А там его будут ждать новости.

– Мерзость, – сказал Шани вслух. Какая мерзость, будь оно все трижды и три раза проклято. Он ведь никогда таким не был. Он и представить не мог, что ради высокого кресла будет рубить мизинцы юным девушкам и шантажировать их отцов. Он бы и в страшном сне не увидел, что соблазняет ненужную и откровенно неприятную ему женщину – просто потому, что это необходимо для дела. Он еще и Софью бил – пусть они так договорились, пусть он заплатил ей за каждую царапинку на нежной коже – но ведь бил, и в полную силу. И семеро повешенных охранцев – он невозмутимо наблюдал за их муками, слышал их жалкие мольбы и вопли страха и боли, но ничего не сделал. Хельга, наверно, отвернулась бы от него с брезгливой гримасой. Рядом бы стоять не захотела.

На мгновение мелькнула картинка: солнечный свет в раскрытом окне, свежая, синяя, радостная весна, Хельга листает рукопись «Ромуша и Юлеты». Воспоминание язвило и жгло: Шани стиснул зубы и зашипел от боли. На самом деле все было просто – пришел властолюбивый негодяй и отобрал у него Хельгу: цинично, легко, походя. Все, что Шани уже сделал и сделает, ее не вернет: Хельга умерла, мстить нет смысла. Она вряд ли одобрила бы подобное развитие событий.

– Лавину не остановить, – произнес Шани вслух и несколько раз провел по волосам деревянным гребнем.

Вот и все, он готов разыграть последние козырные карты.

За стеной шевельнулась и вздохнула Гвель. Наверняка ей не хотелось покидать столь гостеприимное место и отправляться к нелюбимому мужу. А ведь она еще не знает, что отправляется на изгнание или смерть. Шани затянул кожаный наборный пояс, мельком глянул в зеркало и прошел в спальню.

– Пора вставать, – негромко сказал он. – Пора.

– Не хочу, – сонно промолвила Гвель.

Шани наклонился и поцеловал ее в висок, ощутив быстрый укол неприязни.

– Надо, звезда моя, надо. Скоро твой муж разберется с государственными делами и удивится, не найдя тебя дома.

Гвель вздохнула и села. Давешний подаренный изумруд болтался на ее шее и выглядел дешевой подделкой, а не редкой драгоценностью. Спустя несколько часов Луш сорвет его и заорет благим матом: откуда это? Кто дал? Чем заплатила?

Жаль, что сам Шани не сумеет насладиться замечательной сценой. В это время он смиренно будет принимать послов от совета выборщиков, которым наверняка уже доставили отрубленные мизинцы их детей. Ничего, перебедуют и утрутся. Мизинец – это не голова, Луш на его месте прислал бы головы.

Гуманист хренов, хмыкнул внутренний голос. Драл и плакал, ага.

– Не хочу, – сказала Гвель. – Снова видеть эту красную рожу, снова слушать какие-то бредни… Послушай, а почему ты тогда не занял трон? Сейчас все могло бы быть по-другому.

Потому что тогда я был другим, равнодушно подумал Шани, а сейчас бы с удовольствием и с полным на то правом отнял у Луша корону. Вот только тебе, твое величество, это не принесло бы тех выгод, о которых ты сейчас размечталась.

– Если бы я знал, что ты обратишь на меня внимание, – серьезно ответил Шани, – то уже был бы королем. Но, к несчастью, нам не дано угадывать грядущее.

Он лукавил. Определенная часть грядущего была ему известна.

Когда же Гвель пылко расцеловала его и отправилась прямиком к беде и позору, то Шани некоторое время постоял на ступенях особняка, глядя вслед ее карете и полной грудью вдыхая влажный осенний воздух, а затем вернулся в дом и прошел в библиотеку. Послушный камердинер потянулся за ним в ожидании приказаний.

– Чайник кевеи, и никого ко мне не пускать. Даже если сам Заступник.

Камердинер с достоинством кивнул, и было ясно, что он действительно никого не пустит. Дождавшись кевеи, Шани вынул из папки на столе четыре листа, украшенных гербом инквизиции, и быстро принялся составлять список лиц, подлежащих казни.