– А нас не подслушают? – спросила я не без намека, но он огляделся и серьезно ответил:

– Нет тут никого. Феи не любят текучей воды, и не важно, с неба она льется или под ногами струится.

– Хорошо… – Я помолчала, гладя Твана между ушами. – Я хочу уничтожить того, кто называет себя Рикардо. Не ради трона и даже не ради сестры. Просто… если ты не солгал и он в самом деле фея-полукровка, то эта тварь не должна жить. Я убью его. Хотела бы я сказать, что принесу голову Рикардо на могилу Саннежи, но у него нет могилы. Значит, я сожгу мерзавца и сброшу останки в море, так будет правильно…

– Отличный план, хозяйка, – невесело улыбнулся бродяга и послал своего коня вперед. – Дело за малым: добраться до Рикардо. Желательно не в цепях и живыми!

– Ты ведь сказал, «ночные короли» нам помогут, разве нет?

– Ну так с ними тоже еще нужно договориться! Не отставай!

Дождь все не переставал, а тропинки вели то вверх, то вниз, и к вечеру утомились не только лошади, но и я сама, а потому уснула, едва только мы обустроили ночлег и немного обсохли у костра.

Снилось мне побережье и сильный прибой, такой, что легко опрокидывал меня, стоило попытаться войти в воду, и качал на волнах, норовя утащить подальше от берега.

– Что же ты творишь, тавани! – отфыркиваясь от брызг, выговаривал Саннежи, в очередной раз вынося меня на сушу. – Твой отец не обрадуется, если ты простынешь!

– Перестань, вода теплая, как в купальне! Попробуй сам! – смеясь, отбивалась я, а он, думая, будто я не замечаю, легко-легко касался губами моих волос. – Ну же, не упрямься!

– Да я же плавать не умею, тавани, – в который раз повторял Саннежи, – если ты начнешь тонуть, я ничего не смогу поделать, а пока еще прибегут слуги…

Он часто называл меня по-своему. В этом слове много смыслов: оно может означать и «нареченную» (или «нареченного», в родном языке Саннежи это не различается), и «возлюбленную», и «госпожу» – зависит от контекста и интонации. Саннежи говорил шутливо…

– А ты научись! – велела я. – Это совсем не трудно, правда!

– Как прикажешь, – улыбнулся он. – Но, если позволишь, я буду учиться в каком-нибудь пруду, а не в этих вот волнах, на которые даже взглянуть страшно сухопутному человеку вроде меня! Или тебе так не терпится от меня избавиться?

– Дурак, – сказала я ему тогда, оттолкнула его руки и ушла переодеваться в раскинутый неподалеку шатер.

Извиняться я не собиралась, да Саннежи и не ждал этого. Он хорошо знал мой нрав, знал, почему я рассердилась, и вовсе не обиделся на бранное слово. Быть может, ему даже было приятно…

Проснулась я от холода и поняла, что опять спала, прижавшись к Рыжему, да как замысловато! Я свернулась так, что мои поджатые колени оказались аккурат у него под носом, а сама я наполовину устроилась на бродяге, благо он был достаточно велик для этого. Но, увы, не слишком-то удобен, подумала я, кое-как разогнув затекшие ноги и потянувшись.

Сегодня мы ночевали под деревом: Рыжий сказал, что это уже самый перевал, дальше дорога пойдет под гору, и там тоже можно найти пещеры, а пока придется потерпеть.

Мокрые кони безмятежно паслись рядом, только Тван, считавший себя вожаком маленького табуна, то и дело поднимал голову и прядал ушами, прислушиваясь и раздувая ноздри. Вот и сейчас, стоило мне пошевелиться, он посмотрел в мою сторону, довольно фыркнул и принялся выбирать травинки посочнее: горы – это не заливные луга, а летняя жара порядком высушила всю округу.

Я отошла за корявую ель, потом подошла к обрыву и посмотрела вдаль. На самом горизонте виднелась узкая серебристая полоска – море. Где-то там, на берегу, в столице обитал самозваный король Рикардо. Где-то там, подвластная его воле, коротала дни моя сестра… Даст ли он ей хоть небольшую передышку? Если поверил, что меня в самом деле нет в живых, то должен бы подумать о том, что любой сосуд, как выразился Рыжий, не бездонен и надо бы заклеить трещины, прежде чем наполнять его снова…

Тван громко фыркнул и топнул копытом, а я отпрянула от края обрыва, когда чуть не в лицо мне кинулась большая птица. Лица-то не жаль, а вот свалиться вниз мне бы не хотелось!

Птица описала круг над моей головой, пронзительно крикнула раз, другой, а я, лишившись дара речи, подняла над головой руку.

У меня не было защитной перчатки, и крупный ястреб, упав мне на предплечье, больно прихватил когтями даже сквозь кожаную куртку, но я этого не заметила…

– Ты откуда взялся? – шепотом спросила я, а ястреб переступил на моей руке и уставился на меня немигающим желтым глазом. – Ты… Зоркий?

Он снова крикнул, чуть приподняв крылья, и успокоился.

Быть не может… Ястребы живут долго, но этот… Это о нем Саннежи говорил, что взял его птенцом, с ним охотился много лет! Когда на князя кинулся кабан, он сбросил ястреба с перчатки (охотились-то вовсе не на проклятых свиней!), тот улетел, и с тех пор его никто не видел. Да если бы и увидел, что проку? Зоркий давался в руки только хозяину.

Верно, это он! Приметные пятна, а еще темные перья над глазами, придававшие Зоркому вечно насупленный вид. Теперь они, правда, порыжели, наверно, из-за возраста… И тонкое золотое колечко на лапе.

Я осторожно погладила Зоркого по сложенным крыльям. Ястреб только чуть повернул голову, но не попытался клюнуть меня, как делал всегда, стоило протянуть к нему руку.

Он волен был улететь (Саннежи никогда не надевал на него клобучка и пут, как поступают обычно с ловчими птицами, Зоркий не знал, что это такое), но спокойно позволил пересадить себя на сосновую ветку и остался сидеть, поглядывая по сторонам. И встопорщился, когда Рыжий, разбуженный моей возней, сел и громко зевнул.

– Это что за диво? – спросил он, продрав глаза и увидев ястреба. – Откуда он взялся?

– Сам прилетел, – ответила я. – Не знаю, что за чудеса кругом творятся, да только это Зоркий. Ястреб Саннежи. Он улетел, когда…

– Я понял, хозяйка, – остановил Рыжий, встал и подошел поближе. – Ишь ты, какой! С виду совсем дикий, бродяга…

Он протянул руку, и ястреб издал предупреждающий клекот, изготовившись к атаке.

– Берегись, – сказала я. – Если это в самом деле Зоркий, то он натаскан не только на дичь. Людям он в первую очередь вцепляется в глаза.

– Вон оно что… Понял, рукам воли давать не стану.

Зоркий переступил на ветке, пригладил встопорщенные перья и огляделся.

– Может, он голодный? – спросил Рыжий, а я невольно засмеялась.

– Уж конечно, оголодал за столько лет!

Он тоже фыркнул, мол, глупость сморозил. А я заметила вдруг на холодном утреннем свету: рыжие волосы бродяги на висках были едва заметно подернуты сединой, будто траву побило первыми заморозками. Прежде, повторюсь, я видела его при дневном свете только мокрым насквозь либо же при свете костра или свечей, а этак не разглядишь толком…

– Если выйдем тотчас же, – перебил он мои мысли, – к полудню доберемся туда, где ждут верные люди. Согласна, хозяйка? Перекусить и в седле можно. Лошади с вечера сыты, потерпят до конюшни.

– Там что, постоялый двор? – удивилась я.

– Был когда-то, – ответил Рыжий, седлая своего серого. – Это теперь тут скалы да овраги, а когда-то аккурат там, где мы с тобой лясы точим, проходил торговый тракт. Только горы тоже на месте не стоят, подвинулись, по их счету, всего ничего, ан дороги не стало. Там валун упал, тут оползень приключился, а где-то и вовсе лавина сошла… Так и исчезла торная дорога, только тропочки, да и те еще поди разведай. – Он перевел дыхание, потрепал коня по шее и принялся навьючивать заводных. – Ну а где дорога, там и постоялый двор. Был. Тряхануло, перекосило, спасибо, по бревнышку не разметало… Хозяева подались куда-то в другие края, а в доме с тех пор останавливаются странники вроде нас с тобой. Печка там есть, даже зимой не замерзнешь. Ну и принято, уходя, оставить припас какой-нибудь – крупы там или мяса вяленого, что подолгу не портится… Да хоть хвороста принести, если из еды нет ничего.