«Да нет же, нет! — старалась я объяснить. — Клаус был набожен, это все отмечали! Он не менял женщин, как перчатки, не увлекался охотой и верховой ездой, не слишком любил балы, он предпочитал им прогулки на лодке по реке или вдоль побережья!»

Эрвин внимательно смотрел за тем, как я быстро рисую и тут же перечеркиваю изображения: Клаус с дамами, Клаус на охоте, Клаус верхом, на балу…

— А вот в это я не верю, — произнес он очень серьезно. — Не верю. Я слышал от его челяди, что Клаус вдруг сделался религиозен и это удивило меня донельзя! Если бы ты слышала, как он поносил Создателя, когда нам пришлось коротать ночь на той скале в страшную бурю… Чудо, что гром не разразил всех нас разом!

Я посмотрела вверх, на принца. Странным было выражение его лица: Эрвин будто бы старался не показать истинных своих чувств, но черты его все равно искажала горькая гримаса.

— Клаус, мне кажется, вовсе не верил в Создателя… — негромко произнес он.

«Верил, верил! — Я невольно схватила принца за руку. — Он часто проводил ночи в молельне, а я ждала у порога. Клаус возвращался совершенно измученным, и при дворе шептались, будто он умерщвляет плоть, пытаясь искупить какой-то грех…»

Но как объяснить это? Рисунками? Не выйдет… Пришлось снова устроить спектакль одной актрисы: я развязала пояс — все равно он нужен был только для красоты — и скрутила атласную ленту в жгут. Потом, опустившись на колени, я сложила руки, будто взывала к Создателю (самой мне никогда не приходилось этого делать, но я видела, как молятся люди), а потом ударила себя по плечам атласным жгутом — раз, другой… Ну а затем поднялась, отстранив протянутую руку Эрвина, вернулась на свое место и всем своим видом постаралась выразить, как мне больно сидеть, прислоняться к спинке дивана, и уж тем более лежать!

— Ты что, хочешь сказать, будто Клаус занимался самобичеванием? — неверяще выговорил Эрвин и присел рядом со мной. Я кивнула несколько раз. — Ты видела это сама? Нет? Значит, были только слухи? Ничего не понимаю… И что мне стоило выехать парой суток раньше? Так нет же, рассчитал все в точности!

Я снова тронула его за рукав и, когда он перевел взгляд на грифельную доску, где я нарисовала Клауса по пояс и попыталась показать власяницу под его камзолом, подсмотрела как-то раз, как Клаус переодевается к ужину, и была уверена, что он вовсе не снимал этот грубый балахон, жесткий и колючий даже на вид…

Я надеялась, Эрвин поймет, что я пыталась изобразить частой штриховкой.

И он понял… Лицо его закаменело, и он сказал непонятно:

— Значит, он тоже? И остальные… И никогда ни словом, ни звуком…

«О чем ты?!» — спросила я взглядом, сама не замечая, что все сильнее сжимаю его руку. Эрвин вздрогнул и очнулся, а потом высвободил свою ладонь. На коже у него остались красные пятна: я намного сильнее, чем кажусь. Увы, это не море, не моя стихия, где я хозяйка… Тут я не смогу ужом выскользнуть из чужих рук, не сумею ответить на удар таким же ударом, которым могла когда-то оглушить свирепую акулу, да и спастись бегством не выйдет — не настолько я быстра на суше, как была когда-то в море! Однако я могу сломать кости взрослому мужчине, если он окажется достаточно неосторожен, чтобы угодить мне в руки… Жаль, против толпы я долго не выстою!

— Смотри, — негромко произнес Эрвин. Все это время он пытался распустить шнуровку на вороте рубашки, и вот, наконец, узелок поддался, и принц оттянул тонкую ткань.

Я невольно прижала пальцы к губам, хотя вскрикнуть все равно не могла, а потом потянулась, чтобы…

— Не трогай. — Он отвел мою руку в сторону. — Будет больно.

Я и так видела воспаленную кожу там, где ворот этой странной рубахи впивался в шею принца, но все-таки коснулась кончиками пальцев грубого плетения, чтобы тут же отдернуть их — я будто в огонь их сунула!

— Я ведь предупреждал, — негромко произнес Эрвин.

«Но что это? Зачем? Для чего?» — Вопросов у меня было столько, что если бы я могла говорить, то засыпала бы ими принца. Увы, я могла только смотреть на него.

— Я думал, только мне выпала такая судьба, — проговорил он, поймав мой взгляд. — Самый младший, самый слабый, неудачник… А похоже, Клаус тоже страдал от этого. И не выдержал…

«Да от чего же?!» — подалась я вперед и снова протянула руку, мол, что это, зачем ты носишь вещь, которая мучит тебя денно и нощно? Почему ее носил Клаус? Создатель и причуды его последователей тут ни при чем, это ясно!

Эрвин коснулся ворота — казалось, будто он хочет оттянуть его, но тот не поддался, он будто сросся с телом, пустив корни в живую плоть…

«Что это?» — одними губами спросила я.

— Колдовство, — эхом откликнулся Эрвин. — Я не могу снять эту рубашку, хотя и мечтаю об этом. Только вот снимать ее придется с кожей вместе… Но я полагал, это случилось только со мной, потому что мне опять не повезло, Элиза не успела закончить работу, и я хоть и стал человеком… но не вполне. Оно не сработало, как должно, понимаешь?

«Какое колдовство, о чем ты?» — Я не выдержала и обеими руками схватилась за его руку, но Эрвин снова высвободился.

— Только не пугайся, — попросил он, встав во весь свой немалый рост. — И помоги, мне самому не с руки.

Дрожащими пальцами я расстегнула пряжки на ремнях, удерживавших его плащ, и тот соскользнул на пол…

Я смотрела, не дыша, как с шелестом разворачивается белоснежное крыло, огромное, словно у посланников Создателя на старинных гравюрах, как Эрвин с наслаждением потягивается, расправляя его…

— Немеет, — виновато сказал он. — Все время держать сложенным тяжело, а показывать не хочется даже тем, кто знает, что со мной не так. Чужим так и тем более. Вот и живу затворником, носа не кажу из своих владений… Лучше прослыть домоседом, чем чудовищем.

Я несмело протянула руку и коснулась теплых перьев, провела по ним пальцами — он, выходит, запомнил прикосновение, но… как такое может быть?

— Я терпеть не могу морских червей, — совершенно серьезно произнес Эрвин. — Но тебе неоткуда было об этом знать, а я не мог говорить. Как причудливо меняются роли, не находишь?

Мне нечего было ответить, я лишь еще раз провела ладонью по белым перьям. Неужели это он? Тот самый, что доверчиво опускал голову мне на плечо, позволяя гладить натруженные крылья? Но что с ним случилось, с ним и с его братьями? Ведь прочие лебеди — это были они, теперь я поняла!

— Ты рассказала мне свою историю, как умела, — негромко сказал Эрвин и чуть пошевелил крылом — мне будто теплый плащ на плечи накинули… Вот, значит, во что закутывали меня тем зимним вечером! — Теперь моя очередь поведать свою.

Я смотрела на него снизу вверх, и мне почему-то больше не было страшно.

— Не знаю, с чего начать, — помолчав, сказал принц.

Я коснулась его ладони, а потом изобразила пальцами шагающего человечка.

— Начать с начала? — невольно улыбнулся он. — Пожалуй, так будет лучше всего… Итак, нас было двенадцать: мы, братья-погодки, и Элиза.

Я только вздохнула: хоть мы живем намного дольше людей, дюжина детей и у русалок — повод для гордости! Впрочем, у отца нас было десятеро, и, знаю, хоть он и говорил, что не желает больше брать жену после гибели нашей матери, но все равно присматривался к молодым русалкам. Как знать, может, бабушка все-таки уговорит его жениться во второй раз? По ее мнению, это не дело: девушкам нужна женская рука, а сама она уже старовата, даже на поверхность не поднималась больше полувека! И ничего, что мачеха вполне может оказаться ровесницей моим старшим сестрам, крепче подружатся, уверяла она…

— Хочешь сказать, что наша матушка была героической женщиной? — спросил Эрвин. — Пожалуй, что так: из шестерых сыновей не умер ни один, но вот сама она шестых родов не пережила, а Герхард выжил чудом.

Я нахмурилась, не понимая: он же говорил, что братьев было одиннадцать, да еще сестра!

— Отец очень скоро женился вновь, — пояснил принц. — На младшей сестре первой жены: та была моложе покойной королевы на десять с лишним лет. И, увы, разделила ее участь, и на этот раз я стал причиной. Правда, она успела увидеть меня, а через неделю скончалась от родильной горячки… Видно, поэтому отец всегда недолюбливал Герхарда и меня: из-за нас он лишился обеих жен. Знаешь, — добавил Эрвин, — я как-то услышал, как он говорил советнику, мол, сыновей у него и так больше, чем того, что он сумеет оставить им в наследство, и он скорее предпочел бы лишиться очередного отпрыска, чем любимой жены.