— Ха-ха, братец-небожитель.
— Старейшина Юйхэн такой красивый, он правда похож на божество.
— Я бы рассказала, о чем греховном мечтаю, когда вижу его, но боюсь выглядеть слишком вульгарной. Вот только не могу я об этом не думать...
Кто-то спросил:
— А о чем ты думаешь?
— О том, что скрыто под этими тремя слоями его белоснежных одежд…
— Тогда ты действительно довольно вульгарна.
Цвет лица Чу Ваньнина сменился с белого на синий, потом он почернел от злости, но в итоге ему удалось взять себя руки и сделать вид, что он спокоен и ничего не слышит.
В конце концов, он привык к отчуждению и благоговейному трепету при одном его появлении. Опьяняющая светом и весельем атмосфера праздника лишила его возможности встать и сбежать. Столкнувшись с такой ситуацией, старейшина Юйхэн совершенно не представлял, как реагировать, и вынужден был заставить себя успокоиться.
Однако малиновые уши выдавали его волнение и оживляли красивое лицо, застывшее в ледяной маске равнодушия.
Мо Жань заметил это и поджал губы. Он ничего не сказал, но в его сердце почему-то подняла голову досадная ревность.
Он знал, что Чу Ваньнин хорош собой, но, как и все остальные, понимал, что его красота подобна завораживающему ледяному блеску холодного оружия. Когда Учитель не улыбался, то выглядел холодным, как снег, потому никто не осмеливался приблизиться к нему.
В глупой и темной голове Мо Жаня Чу Ваньнин был как тарелка вкусно прожаренного мяса, которое имело великолепный вкус и упоительный аромат. Однако пока эта тарелка была спрятана в грязную и разбитую коробку, Мо Вэйюй был единственным человеком в мире, который захотел бы открыть ее и попробовать деликатес. Так что ему не нужно было беспокоиться, что кто-то обнаружит его лакомство и познает его незабываемый вкус.
Но сегодня вечером, при теплом свете свечей и под возбуждающим влиянием винных паров, так много глаз уставились на его коробку, которая до этого никого не интересовала.
Мо Жань вдруг занервничал. Он хотел зубами вцепиться в свою вожделенную коробочку и прогнать всех этих надоедливых мух, которые посмели возжелать отведать его лакомство.
В этот момент его накрыло осознание того, что в этой жизни этот прекрасный кусок мяса ему не принадлежит. Рядом с тем кристально чистым человеком, с которым он решил связать свою жизнь, Мо Вэйюй больше не имел права тратить время на то, чтобы прогонять волков, пускающих слюни на этот лакомый кусочек.
Мо Жань не ожидал, что Чу Ваньнин, как другие старейшины, серьезно подготовится к празднику. Однако он решил исполнить для них музыкальную композицию на гуцине. Глаза учеников наполнились восхищением и поклонением. Кто-то прошептал:
— Не могу поверить, что старейшина Юйхэн может играть на гуцине…
— Это так приятно на слух, что я готова на три месяца забыть вкус мяса[57.4].
Мо Жань молча сидел на месте. Сюэ Мэн уже заснул. Он лежал на столе и ровно посапывал. Мо Жань взял кувшин с вином из его рук и наполнил свою чашу до краев. Он слушал и пил, не в силах отвести взгляд от человека на сцене.
Тревога наполнила его сердце, с каждым аккордом становясь лишь сильнее.
В прошлой жизни Чу Ваньнин никогда не играл на гуцине в канун Нового года.
Очень немногим было позволено увидеть, как он играет на нем.
Когда-то, приблизительно в то же время года, Чу Ваньнин был помещен Мо Вэйюем под домашний арест. Наверное, тогда его сердце действительно было наполнено тоской, так что, увидев во дворе гуцинь, он сел на землю, закрыл глаза и погладил струны.
Звук, исходящий от инструмента, был долгим и глухим… Когда Мо Жань вернулся, он увидел сидящего перед гуцинем Чу Ваньнина... такого невыразимо спокойного, чистого и благородного…
Что он тогда сделал с ним?
Ах, да…
Он толкнул его на гуцинь и взял его тело прямо там, посреди двора. Под ярким светом полной луны Мо Жань безжалостно терзал безвольное тело этого гордого и холодного мужчины. В тот момент он заботился только о собственном удовольствии и комфорте. Его совершенно не волновало, что Чу Ваньнин страдал от его жестокости и мучился от холода. В разгар зимы Мо Вэйюй сорвал него одежду и снова надругался над ним прямо на ледяных каменных плитах двора. Не в силах выдержать эту пытку до конца, Чу Ваньнин тогда потерял сознание.
После этого потребовалось много месяцев, чтобы его тело и дух восстановились хотя бы частично.
И тогда Мо Жань холодно сказал ему:
— Чу Ваньнин, отныне тебе запрещено играть на гуцине перед кем-то, кроме меня. Ты ведь прекрасно знаешь, что, когда прикасаешься к нему, выглядишь...
Он поджал губы, не находя нужных слов, поэтому, в итоге, решил не продолжать.
Как именно?
Строгим, благородным, мягким и спокойным, но по какой-то причине в этот момент Чу Ваньнин выглядел настолько соблазнительно, что люди запросто могли потерять голову и лишиться контроля над своими желаниями.
Чу Ваньнин не сказал тогда ни слова, только сжал обескровленные мертвенно-белые губы, закрыл глаза, и его брови, как два меча, сошлись в почти болезненной гримасе.
Мо Жань поднял руку и, после секундного колебания, коснулся пальцем его лба, разглаживая морщинку между бровей. Движения Тасянь-Цзюня со стороны казались наполненными нежной заботой, но голос был холодным и бесстрастным:
— Если ты ослушаешься, этот достопочтенный прикует тебя цепями к кровати. После этого ты сможешь только лежать и послушно принимать ласки этого достопочтенного. Ты знаешь, Тасянь-Цзюнь всегда держит свое слово.
Что же Чу Ваньнин ответил ему тогда?
Мо Жань сделал еще один глоток вина, глядя на человека на сцене, он попытался найти ответ в давних воспоминаниях.
Кажется, он ничего не сказал.
Хотя нет… он точно помнил… Чу Ваньнин открыл глаза, и в его ледяном взгляде пылали эти три слова…
«Иди к черту!»
Но Мо Жань не мог вспомнить точно, произнес ли он их вслух.
Его жизнь была такой же длинной и запутанной, как и то время, что он провел с Чу Ваньнином. Многие воспоминания уже потеряли ясность и стерлись из памяти.
В конце концов, он мог только принять то, что диктовали ему его звериные инстинкты: Чу Ваньнин был его человеком, даже если Мо Вэйюй не любил его, он хотел сломать его и разорвать в клочья. И он скорее своими руками уничтожит плоть и кровь Чу Ваньнина, как хищный зверь выпотрошит его и обглодает кости, чем позволит кому-то другому прикоснуться к нему.
Мо Жань хотел, чтобы кровь Чу Ваньнина возбуждала его желание, пусть ее проклятие впитается в его кости и течет по его жилам горячим страстным потоком.
Разве этот человек не был всегда непорочным и высоконравственным?
Но что случилось потом? Разве это не он лежал, раздвинув ноги, под самым отвратительным злодеем в мире, позволяя самому жестокому тирану снова и снова пронзать его своим обжигающе-горячим смертельным оружием? Мо Вэйюй испачкал его чистоту, извалял в своей грязи изнутри и снаружи.
Разве можно гордо носить порванную в клочья одежду?
Мо Жань закрыл глаза, костяшки его пальцев побелели, сердце сжалось от страха.
Вспомнив прошлое, он больше не мог наслаждаться радостной атмосферой кануна Нового года или успокаивающей душу мелодией гуциня Чу Ваньнина.
Все, что осталось в его голове — это холодный наполненный безумием голос. Он вылетел из пыли памяти, как стервятник, и долго кружил в воздухе вокруг него.
«В аду слишком холодно без тебя, Чу Ваньнин. Ты должен быть погребен вместе со мной, иди ко мне!
Может, ты и божественный свет для других. Такие как Сюэ Мэн, Мэй Ханьсюэ и другие твои последователи ждут, чтобы ты снизошел до них и осветил их жизнь своей мудростью. Величайший образцовый наставник всех времен, мудрый Учитель Чу... — медово-сладкий голос был полон насмешки. Но этот смех звучал горько и обреченно, как будто душа говорившего раскололась пополам. Наполнившись яростью и злобой, этот голос стал подобен громовому раскату. — Но как же я?! Ты когда-нибудь освещал мой путь!? Когда-нибудь ты видел меня, согревал своим теплом? Почему от тебя мне достались лишь шрамы на теле, величайший мудрец Чу Ваньнин?!
