— Нет, что вы, совсем наоборот, — Людовик резко переменил тон, — и поскольку вы прибыли без эскорта, мы сами будем сопровождать вас. Герольдмейстер заслуживает больших почестей, нежели те, что были вам оказаны. Облачитесь же в ваш парадный камзол, который я заметил в шкафу, и отправимся к герцогу, чтобы засвидетельствовать при нём всё достоинство, какое приличествует вашему высокому положению.

Герольд снова покраснел.

— Сударь, я не нуждаюсь в иных знаках достоинства, кроме тех документов, что я привёз с собою.

— Отлично, — улыбнулся Людовик.

Так что к тому времени, когда герцог принял их, герольдмейстер Нормандский всё ещё был в простом камзоле и чулках, без славного облачения, внушающего трепет изображёнными на нём устрашающими символами французской мощи, — и от этого он словно лишился половины собственного величия.

Его миссия состояла лишь в том, чтобы доставить письма и вернуться с ответом во Францию, держать речь он не был уполномочен. Он вручил их, пока Людовик вполголоса разговаривал о чём-то с адъютантом, после чего был со всеми знаками почтения препровождён в особые апартаменты, отведённые для высоких гостей.

Как только он отошёл настолько далеко, что уже не мог их слышать, Людовико воскликнул с тревогой:

— Это ужасно! Ваш отец решительно запрещает оба брака. Он угрожает войной. Его армия уже стоит у ваших ворот!

— Спокойнее, — заметил Людовик, — у моих ворот её нет, иначе я бы, безусловно, знал об этом. Известно ли вам, что происходит у ваших?

— Мои лазутчики не так проворны, как ваши, монсеньор.

— Я знаю то, что я знаю не только от лазутчиков, мой дорогой будущий тесть. Нормандский герольд проделал длинный и нелёгкий путь. Армии не могут передвигаться со скоростью герольдов. Так что ещё есть время.

— О, нет, нет, теперь я и помыслить не смею о том, чтобы разрешить эти браки!

— Что ж, в таком случае, — заметил Людовик мрачно, — наши провинции падут одна за другой, и первой жертвой станет Савойя. Ведь вы — мой союзник, и я подготовлен к борьбе лучше вас. Я уже послал приказ, и к утру мои войска с артиллерией будут защищать каждый дюйм моих границ. Ваши же границы я не могу охранять подобным образом, а первым нападению подвергнется слабейший.

Опасность создавшейся ситуации пробудила в Людовике всю силу убеждения и дар красноречия, которые всегда порождало в нём глубокое волнение, и он нарисовал перед герцогом страшные картины гибели Савойи; разорённой и сожжённой суровыми ветеранами Столетней войны; красочно описал Людовико, как сам он будет лишён венца, его династия низложена, его наследники повергнуты в прах, а сын кончит свои дни в бесславии, без невесты и в жестокой нищете, ибо Карл, который не колебнись обманывал своих друзей, уж конечно, не остановится перед уничтожением врага.

— Он, прав, отец, — вмешался Амадео, — мы зашли слишком далеко, чтобы отступать.

При этих словах Иоланда сжала его руку.

Людовик пустился в многословные рассуждения о неколебимой верности ему жителей Дофине, об их воодушевлении, их готовности сражаться за недавно обретённые свободы, напомнил о трогательных дарах, преподнесённых ими Шарлотте, и коснулся построенных им прекрасных военных дорог и надёжных укреплений. Людовико знал, что всё это правда.

Наконец Людовико заявил, что не сдастся. Он будет сражаться и не бросит оружия, пока всё Дофине, город за городом, деревня за деревней не превратится в руины. И даже если Дофине действительно падёт, он удалится в горные ущелья Савойи и продолжит борьбу там и будет продолжать её хоть по ту сторону Альп, если придётся.

Герцог невольно снова мысленно представил себе Савойю в огне пожарищ, и по его лицу пробежала тень страха.

Но всего этого вполне можно избежать, продолжал Людовик. Столкнувшись с мощным и прочным союзом, король Карл отступит. Французские войска на самом деле никогда не были так сильны, как это казалось. Своими победами в Столетнюю войну они обязаны лишь слабости и внутренним раздорам англичан. Он напомнил Людовико о восстании Джека Кеда: ведь тогда безвестному и безродному ирландцу удалось собрать армию в сорок тысяч человек, захватить Лондон и казнить чуть ли не весь цвет английской аристократии! Собственная слабость и анархия, распри между принцами — вот что в действительности погубило английские армии, а не французский король.

И уже в конце концов, не желая пренебречь ни единым доводом, он воззвал к благородным чувствам набожного Людовико, выразив уверенность, что он не запятнает себя грехом клятвопреступления. О свадьбе уже торжественно объявлено в соборе Шамбери. И воспрепятствовать ей теперь значило бы отречься от своего же слова перед Богом и людьми.

— Я ясно вижу, что у меня нет выбора, — тяжело произнёс Людовико после недолгого молчания, — нет иного выбора, кроме как поступить по-вашему, и дай Господь, чтобы ваши расчёты оказались верны.

— Нормандский герольд, наверное, теперь спит. Не думаете ли вы, монсеньор герцог, что было бы разумно совершить обряд до его пробуждения?

— Как? Сегодня?

— Я готова, — смущённо произнесла Иоланда, и Амадео решительно добавил:

— Я приготовился к этому уже давно.

— Но все торжества, украшение собора! Собор успеют привести в надлежащий вид не раньше чем к четвергу!..

К четвергу начнётся война, заметил Людовик, и война эта неизбежно превратит Савойю в огромное поле брани: «Что же касается собора, то я полагаю, что ваша личная часовня не менее любезна Господу...»

— Клянусь небом, Людовик, ваша речь благочестива и истинна. С моей стороны грешно было противиться вашим словам. Но всё же не сегодня. Самое раннее — завтра.

— Хорошо, но только на рассвете, — сказал Людовик.

— Тогда следует сообщить Шарлотте, чтобы она была готова.

— Разумеется, — Людовик чуть было не позабыл о Шарлотте.

На следующее утро, когда Нормандский герольд пробудился после крепкого и здорового сна и послал за ответом, ему сообщили, заверив его в совершенном почтении и покорности его господину, что он прибыл слишком поздно, и оба брака уже, к сожалению, заключены и освящены церковью.

Четырьмя днями позже французская армия достигла берега Роны и обнаружила на противоположном берегу объединённые войска Дофине и Савойи. Дофинесцы и савойяры медленно маршировали вверх и вниз вдоль течения реки, поскольку Людовик строжайше запретил стрельбу, какие-либо провокации, не говоря уже о пушечной пальбе.

По обе стороны Роны посланники нейтральных государей напряжённо следили за передвижениями обеих армий и ожидали, кто же из участников этой самой печально знаменитой в Европе распри между отцом и сыном первым перейдёт в атаку. Бургундский посол при дворе дофина сообщал своему повелителю, герцогу Филиппу: «Однажды монсеньор дофин, проезжая по берегу, разглядел на той стороне реки фигуру своего августейшего родителя. С совершенно меланхолическим выражением лица он приказал повернуть дуло орудия в другую сторону, хотя я сомневаюсь, что это может что-либо изменить, так как действие новых пушек монсеньора весьма разрушительно».

Посол Бургундии при короле Карле также доносил: «Увидев силы, собранные против него на противоположном берегу, его величество король собрал военный совет, который счёл немедленное наступление рискованным и предложил королю дождаться подкреплений, так как никто не ожидал столкнуться с коалицией. Совет также выразил сомнение в целесообразности нападения сразу на две провинции Священной Римской империи. Члены совета не видели никакой возможности признания браков недействительными, тем более что теперь, когда они заключены, вред королю уже нанесён. Однако ярость и гнев его величества на монсеньора дофина были столь неуёмны, что наступление всё же могло быть предпринято, если бы в палатку, где проходил совет, неожиданно не ворвался гонец с известием о мятеже в Бордо. В связи с этим, несмотря на протесты короля, совет принял решение отступить».