Людовик знал: считалось, что англичане выдворены из Франции. Но они скапливались в уединённых местах и постоянно поднимали местные бунты и восстания. Так что дел у французских войск хватало. Должно было пройти немало времени, прежде чем воцарится спокойствие — да и воцарится ли вообще?
Он распрощался с епископом вполне дружески, пообещав напоследок серьёзно всё взвесить — что пришлось бы сделать и безо всяких обещаний. Его решимость заключить союз с Савойей особенно окрепла, ибо теперь Дофине подвергалось угрозе не с одной, а с двух сторон. Герцог Людовико, напротив, пребывал в сомнениях и колебаниях всё лето и осень. Людовик постепенно снизил сумму приданого с четырёхсот до двухсот тысяч золотых крон, но и это не помогло.
Времени оставалось мало. Из Франции пришла дурная весть — двое одобривших союз членов совета лишены всех титулов, званий и брошены в тюрьму. У обоих этих добрых и разумных людей конфисковали всё имущество. Король становился всё сильнее в собственной стране, не приходилось сомневаться, что он ударит, как только сочтёт, что сил у него достаточно. Людовик готовился к войне.
Со снабжением всё давно уже было в полном порядке. Но он нуждался в людях и знал, что рискует тем уважением, которое всем внушал, если сам первым призовёт их, как будто речь шла об очередной феодальной усобице. Ему придётся убедить их самих встать под его знамёна.
В Дофине никогда не было парламента. Людовик созвал первое в истории провинции такое собрание. Он говорил об опасности и долге. Когда депутаты поняли, что им предстоит заседать в постоянном парламенте, а следовательно, обрести право голоса в собственных делах, они с воодушевлением проголосовали за добровольный набор в армию и ввели особый налог для уплаты жалованья солдатам. От слова «solde» — вознаграждение — и произошло во всех европейских языках слово «солдат». Крестьяне толпами потянулись на государственную службу: ведь сражаться раз в год, а может, и никогда, ничуть не тяжелее, чем три дня в неделю гнуть спину на строительстве дорог. Жалованье обеспечено, задача понятна; ведь никто из них не хотел, чтобы Франция, да и Савойя, завоевали Дофине.
Герцог Людовико, наблюдая эту вспышку военного энтузиазма, решил, что Людовик, как и убеждал его с самого начала кардинал, представляет большую опасность, чем Франция. Иоланда прислала брату нежное письмо, в котором сообщала, что наконец-то выходит за Амадео. В тот же самый день герольд Шамбери подтвердил, что бракосочетание состоится в четверг, 11 ноября.
В воскресенье, 7 ноября, дофин в окружении свиты появился в Шамбери, где герцог Людовико благочестиво возносил молитвы в соборе Святого Людовика, не столь уж отдалённого предка дофина. Людовико молился о том, чтобы святой благословил плодородие союза своего тёзки и маленькой принцессы Савойской. Это был тонкий, изящный знак учтивости, и Людовик ответил на него в тот же день, отстояв две мессы, на которых он молился с грустью — праведный монах воплощал в его глазах идеальный феодализм, ныне пришедший в столь жалкий упадок.
Кроме того, дофин хотел лучше познакомиться с архитектурой собора, чтобы знать, где стоять и что делать. О церемонии будут говорить по всей Европе, и ему не хотелось оказаться смешным мужланом. На тот случай, если Шарлотта покажется — а это вполне вероятно — слишком маленькой, когда во время венчания придётся стоять, Людовик подумал, что надо бы поставить для неё небольшой помост. Его легко будет скрыть под грудой цветов, присланных в немыслимом количестве из Прованса королём Рене. И, разумеется, следует заранее повидать Шарлотту, с которой он раньше никогда не встречался, чтобы, во-первых, узнать её в соборе, а во-вторых, не напугать. Если она расплачется перед алтарём, это будет дурное предзнаменование, да и скандал выйдет. Он привёз ей подарки. От её нянек, Раулетты и Луазы де Бетлен, он узнал, что она любит кукол. И ещё он захватил с собой немного апельсинового варенья.
Требовалось время и для того, чтобы рассказать отцу невесты, какую искреннюю радость известие о женитьбе вызвало в Дофине, и внушить ему мысль о политической важности этого брака. Несмотря на непосильные налоги, его добрые граждане по собственному почину прислали Шарлотте денежные дары: от Вьенна — 600 крон, от Романа — 600, от Гренобля — 900, а множество деревень и деревушек объединёнными усилиями наскребли по своим тощим кошелькам 300 флоринов. Деньги и сопроводительные письма от глав муниципалитетов дофин привёз с собой, дабы Людовико не подумал, что это — его собственная инициатива. В дни, оставшиеся до бракосочетания, Людовик собирался видеться с Людовико как можно чаще, чтобы тот мало-помалу проникался уверенностью в выгодах союза.
Но он не успел довести эту неторопливую, основательную игру до конца.
В понедельник к нему явилась встревоженная Иоланда.
— Добрый брат мой, — сказала она, — сегодня утром в соборе появился незнакомец. Держался он горделиво и высокомерно. Никто здесь его не знает. Вы всегда советовали мне быть начеку и опасаться шпионов. Нам он не понравился. Верно, Амадео?
— Именно так, — отозвался принц Пьемонтский.
Людовик улыбнулся. Он подозревал, что, если бы сестра сказала: «Он выглядит как ангел», — Амадео согласился бы с не меньшим пылом.
— Как он был одет, Иоланда?
— Ну... как знатный человек. Богато одет, можно сказать.
— Хороший камзол, хорошие чулки, новые башмаки?
— Пожалуй.
— Но платье скромное, неброское, так, Иоланда?
— Наверное, хотя я не присматривалась.
— А что, лицо у него обветренное? Как после долгой дороги?
— О, это мне особенно бросилось в глаза, — вмешался Амадео, явно довольный тем, что и он оказался небесполезен.
Людовик нахмурился:
— Это шпион. Переодетый барон, он опасен. Что ж, я этого ожидал, хотя и не так скоро.
— Нам известно, где он остановился, — живо проговорил Амадео. — В одной гостинице для простонародья.
— Естественно, — отрывисто сказал Людовик, — проводите меня к нему.
— Наверное, мне следует сначала сообщить отцу, — заметил Амадео.
— Нет, — отрезал Людовик.
Принц Пьемонтский колебался, переводя взор с брата на сестру — семейное сходство бросалось в глаза, и даже выражение лиц было одинаковым.
Иоланда поддержала брата:
— Пожалуйста, дорогой Амадео, — мягко проговорила она, — Людовик прав.
— Что ж, дорогая. Если мне велите вы...
Дофин улыбнулся.
В гостинице незнакомец и не пытался скрыть своего имени, это был главный герольд короля Карла — герольдмейстер Нормандский. Если все герольды, будучи официальными посланниками, считались привилегированным сословием, то особа герольдмейстера была и вовсе неприкосновенна. Он мог безбоязненно посещать станы борющихся сторон в разгар войны. Оскорбить его — хотя обычно эту должность занимал какой-нибудь отпрыск боковой линии не слишком знатного рода, — значило оскорбить монарха, которому он служил. Это было равнозначно объявлению войны. Традиция эта намного старше рыцарской эпохи, она выросла из фетиалий Древнего Рима. Лишь однажды, в Лектуре, Людовик наблюдал нарушение неприкосновенности герольда и счёл это чистым безумием. Герольдмейстер Нормандский был молод, обладал приятной внешностью и властными манерами. Но его словам, он привёз письма для герцога Савойского. Людовик потребовал показать их. Посланник, разумеется, отказался. Тогда Людовик потребовал показать верительные грамоты. Их герольдмейстер, покраснев, предъявил. Дофин посмотрел их и убедился в их подлинности.
— Где мой отец? — с неожиданной резкостью в голосе осведомился Людовик.
Подобная бесцеремонность, похоже, покоробила и уязвила герольда, к чему дофин, собственно, и стремился.
— Скоро узнаете! — кратко ответил посланник.
Но и этим он сказал слишком много.
Людовик знал теперь всё, что хотел знать. Его отец находится в пути, а он в те времена без армии в дорогу не пускался.
— А теперь, если не возражаете, — продолжал герольдмейстер, — мне необходимо заняться моими делами. Как видно, здесь нельзя даже помолиться, чтобы за тобой не следили. Я приехал только сегодня утром, — он, казалось, собирался извиниться за то, что не сразу отправился к герцогу Людовико. По нему и впрямь было видно, что он всю ночь провёл в дороге и очень устал, — или вы осмелитесь задерживать меня?
