— Такой обмен устранит двусмысленность, которая может возникнуть в связи с завещанием вашего дяди, — напомнил ему Филипп де Комин. После смерти Рене Прованс отойдёт Людовику.

Циничный обмен был произведён. Сен-Поль потерял свои французские владения, и в придачу свою голову. Пал ещё один знатный феодальный дом — дом Сен-Поля.

Рене Лотарингский также умер. На юге в Провансе его умирающий дед рисовал мрачные картины, но завещания своего так и не изменил. Он знал, что это бесполезно, Людовик всё равно захватит Прованс, как только он умрёт. Что ж, пусть так и будет. Пусть Франция ширится, как удивительно она росла при Людовике XI, настанет день, даст Бог, когда воцарится мир. Никому и никогда ещё не удавалось добиться мира. Людовику, может, удастся. Вскоре король Рене умер. Карта Франции расширилась на юг до Средиземного моря. От Пиренеев до Соммы, от Альп до Атлантики, от Ла-Манша до Средиземного моря — всюду Франция!

— А теперь, — сказал король, — мне нужен Рейн.

Рейн был необходим ему, поскольку галльская любовь к порядку требовала, чтобы эта широкая величественная река стала северной границей страны вместо Соммы, которая бессмысленно петляла, уходя то на север, то на юг как бы в соответствии с непостоянным характером герцога Карла, чьи владения она опоясывала: сплошное бесцельное движение и отсутствие постоянного направления. В неуклонном же течении древнего Рейна к морю присутствовала целеустремлённость, столь понятная королю.

Но король хотел получить Рейн без войны. Он должен был отойти к нему автоматически, когда Бургундия будет захвачена. Он не хотел вдевать даже и за Бургундию. Он всегда считал, что судьба государства может быть решена благодаря последствиям одной-единственной битвы, и битва может быть проиграна за какой-нибудь час из-за глупой случайности. Он не забыл Монтлери, где смог бы победить, если бы Карл Меланский не запаниковал. Де Мелюн был трусом. Но известно, что даже храбрые воины могут покинуть поле битвы по непредвиденным личным причинам. Смелые воины иногда неблагоразумно завтракают перед сражением, и в разгар битвы у них случается тошнота, их рвёт прямо в шлемы, тесно прилегающие к голове, и им приходится покидать поле битвы. Слишком многое может зависеть от слишком малого на войне.

В зрелости война стала для короля лишь одним из аспектов дипломатии. Он особенно не любил эти торжественные ритуалы, с которых начинались войны: церемониальное бросание перчатки, традиционный выкрик: «Вызываю!» Он будет сражаться, чтобы заполучить Рейн, он будет сражаться, чтобы отобрать всю Бургундию, но объявленная война, начатая с феодальной пышностью, и грозящая непредсказуемым риском, не была его стихией. Дипломатия медленнее, зато надёжнее.

По мере того как король становился всё более расчётлив, Карл Смелый впадал во всё большее неистовство, и даже без постоянного тайного влияния Людовика был обречён погубить сам себя. Каждый год в его пограничных городах происходили восстания против властей. Каждый год на его границах случались стычки с соседними правителями. Он вешал бунтовщиков и отбивал внешних врагов безжалостнее, чем когда-либо. И таким образом, Бургундия становилась с каждым годом всё слабее, в то время как Людовик твёрдой рукой всё более укреплял мирную Францию. В битве со швейцарцами, которую Карл надеялся выиграть без усилий, бургундцы потерпели позорное поражение и вынуждены были отступить. Необъяснимым образом среди пленников, захваченных бургундцами, оказалось много французов. Герцог повесил их всех и послал гневное письмо Людовику с требованием прекратить нарушать мир. Он обвинил Людовика в том, что тот ведёт против него тайную войну. Людовик отвечал, что знать не знает ни о каких пленных французах. Они, должно быть, добровольные наёмники и воевали на свой страх и риск. Чёрт возьми, он ведь не находится в состоянии войны со своим добрым кузеном. Он взращивает свой сад и посвящает время тому, чтобы лечить, а не убивать людей.

И это было правдой, отчасти во всяком случае, ибо у Людовика всегда было больше времени, чем у других людей, чей сон не отнимала бессонница. У него оставалась, например, уйма времени, чтобы субсидировать швейцарских врагов герцога Карла, что Людовик делал с большим размахом. Конечно, это было дорого, но всё же обходилось дешевле, чем война. В год, когда Карл повесил французских добровольцев, король предоставил Оливье ле Дэму ещё одного преступника для его исторических опытов. С тех пор, когда Оливье анатомировал садовника, он не переставал просить короля разрешить ему повторить эксперимент.

— Сначала мне надо посоветоваться с моим знатоком церковных догм, — отвечал король. — Я знаю, где искать его, я уверен, что его высокопреосвященство ещё не поменял своей резиденции. — Кардинал Балю был пленником Шатле уже шесть лет.

Один преступник, осуждённый за убийство столь жестокое, что капеллан считал его одержимым дьяволом, ожидал казни в железной клетке и каждый день умолял повесить его. Напившись, он с диким рёвом сбил с ног странную, но безвредную старуху с улицы, отрубил ей голову и выкинул в окно. Размахивая мясницким тесаком, орудием своего труда, он вопил, что она — ведьма и вселила демонов ему в пах.

Оливье обследовал его, расспросил соседей и узнал горькую историю год за годом спивавшегося человека. Укрывшись в тёмном углу подземелья, он слышал душераздирающие крики несчастного, которого обуревала похоть.

— Это, несомненно, камень в почках, ваше величество! — восклицал Оливье воодушевлённо. — Я могу его вырезать за минуту. Позвольте мне попробовать! Всё совпадает. Ведь он же пил, чтобы утолить боль!

Из Шатле кардинал Балю с готовностью послал своё разрешение на операцию. Его даже не пришлось обманывать пустым обещанием свободы. Он смирился с пожизненным заключением. С точки зрения церкви, сказал он, нет ни малейших возражений против операции.

Оливье вздохнул:

— Я никогда не пойму! Резать нечувствительное мёртвое тело — грех, но не грех резать живое!

— Когда получаешь то, чего хочешь, не спрашиваешь почему. Забудь об этом. Но ты не будешь оперировать этого человека, Оливье, — сказал король.

— Почему? — Оливье спросил голосом дофина, которому не дали ещё одну конфету.

Король вздохнул.

— Я прощу человека, если он выживет. Очень возможно, что пьянство и боль от камня довели его до сумасшествия, и он станет добропорядочным гражданином после операции, но ты не станешь делать её. Люди скажут, что я выдумал новую пытку, и дьявол Оливье ле Дэм осуществил её. Нет, какие-нибудь известные мне профессора из университета сделают её.

— Но. ваше величество, у меня есть свой способ очищения и зашивания ран. Они могут убить его.

— Если они его убьют, никто не сможет обвинить тебя. Или меня.

Человек прожил почти месяц, не страдая от болей, благословляя короля и Парижский университет, хирурги которого с искусством, которое удовлетворило даже Оливье, вырезали у него жемчужно-белый камень двух дюймов длиной. Его сохранили и демонстрировали в прозрачной склянке на лекциях. Это была историческая операция. К несчастью, больной скончался от заражения крови — обычного осложнения, которое объясняли в те времена как следствие нарушения баланса телесных жидкостей, никак не связанного с операцией.

— Ты недоволен, Оливье? Ты действительно оказался прав — это действительно был камень, и человек выжил, а умер потом совсем от другого.

— Если бы они позволили мне зашить рану! Я мог бы спасти его!

— Они разве не зашили её?

Лекарь беспомощно пожал плечами:

— Зашили... Нитками паутины.

Король нахмурился. Нитки паутины всегда использовались в подобных случаях. Но это могло оказаться скрытой насмешкой в адрес «короля-паука».

— Возможно, тут и нет связи, — сказал он низким голосом.

Оливье же думал только об эксперименте.

— Возможно и нет, ваше величество, но я не могу считать успешной операцию, если она кончается смертью.