Ночью, пока приор и брат Жан молились, а госпожа де Салиньяк куталась в пуховые одеяла, тщетно пытаясь согреться, другая кавалькада под савойскими знамёнами, сопровождающая пурпурный кардинальский паланкин, медленно приблизилась к воротам Гренобля.

Членов кардинальской свиты, которые хорошо знали, какими были гренобльские фортификационные укрепления до приезда туда Людовика, немало удивило, как выросли городские стены. Если бы на улице стоял день и зрение у них было получше, они могли бы заметить и приземистые каменные сооружения на склоне горы Раше, а если бы они обладали военным опытом, то узнали бы в них орудийные укрепления, за которыми прятались только что отлитые пушки, уже доказавшие свою мощь.

Даже кардинал, который всю дорогу мирно дремал в своём пурпурном паланкине, укутавшись в плащ из лисьего меха и положив ноги на грелку, завёрнутую в бархатное покрывало, проснулся, чтобы взглянуть из-за занавесок и подивиться толщине новых городских ворот. Они были окованы тяжёлыми бронзовыми пластинами, которые, словно золото, сияли в свете факелов.

Огни были зажжены, а ворота гостеприимно распахнуты в честь кардинала.

Кардинал двигался не спеша, потратив два дня на то, чтобы проделать недолгий путь от Шамбери до Гренобля, так как выбирал дороги получше. Эти дороги пролегали через долины Гьер Мор, Моржа и Изера. Недоразумение на границе между Савойей и Дофине ещё больше задержало его, и лазутчик Людовика успел вернуться в Гренобль и доложить обо всём дофину. В конце концов начальник пограничного отряда, когда его удалось разыскать, принёс глубокие извинения и заверил его высокопреосвященство, что безмозглый крестьянин, который потребовал от них предъявления полномочий, будет нещадно выпорот. На что его высокопреосвященство, удовлетворённый извинениями, попросил о снисхождении к этому крестьянину, признав, что и ему самому случалось совершать в жизни ошибки похуже этой, и кавалькада продолжила свой путь. Но в Гренобль они прибыли уже сильно за полночь.

К этому времени Людовик точно знал, сколько солдат и рыцарей в свите кардинала, чем они вооружены и даже какова длина их копий и как натянута тетива на луках — для сражения или для мирной церемонии. Тетива, конечно же, не была натянута, поскольку кардинал пришёл предложить союз, а не войну.

Людовик, со своей стороны, тоже был за союз.

С четырёх сторон из пяти провинция Дофине была защищена: на востоке и на западе несла свои воды широкая Рона, на юго-востоке высилась труднодоступная цепь альпийских гор.

На юге дело обстояло ещё лучше. Там, в Провансе — ещё одной провинции Священной Римской империи — правил Рене Добрый из дома Анжу. Он был кровным дядей Людовика, родным братом его покойной матушки и любил Людовика, как родного сына. Но даже если бы он и не любил его, дофину нечего было бояться, так как старик жил в прошлом, лелея древнюю славу своего дома, увенчанную титулом «Король Иерусалимский», хотя Иерусалим уже много веков принадлежал Турции. Он рисовал, причём весьма неплохо, картины, покровительствовал поэтам и менестрелям и поощрял театральные постановки, которые Людовик считал несколько фривольными. Однажды, когда Людовик увидел, как на представлении душещипательной пьесы «Арльские страсти» король Рене, прослезившись, освободил этот город от всех налогов на два года, он понял, что никакой опасности дядюшка для него не представляет.

Но, пока одна сторона из пяти, северо-восточная, не была надёжно защищена, Людовик не мог чувствовать себя спокойно — Альпы там были ниже, и широкие долины прорезали их в нескольких местах, как бреши в стене. За долинами лежало могущественное и древнее герцогство Савойя. Через эти долины мог пройти кардинал Савойский, чтобы предложить союз, но могли пройти и войска савойцев, чтобы разгромить Дофине. Многие во Франции приветствовали бы такой оборот событий.

Когда кавалькада подъехала к дворцу дофина, зазвучали приветственные фанфары, и Людовик вышел на улицу, чтобы лично приветствовать его высокопреосвященство и поцеловать епископский перстень, который кардинал небрежно протянул ему из лисьих мехов паланкина.

Большинство кардиналов носили перстни с аметистом. У савойского кардинала в перстне красовался великолепный изумруд, размером с перепелиное яйцо. Людовику тут же захотелось иметь такой же, не столько из-за очевидной ценности, а из-за тех целебных свойств, которыми, по поверью, обладал этот камень. Считалось, что изумруд помогает тому, кто его носит, сохранить добродетель, что уже давно было лишним для Амадея — герцога, кардинала, наместника папы в Савойе. Изумруды отгоняли злых духов, но кардиналу нечего было их бояться, рассуждал Людовик, поскольку новоизбранный Папа Римский отпустил Амадею Савойскому все его грехи после того, как Амадей, потеряв ту слабую поддержку, что у него была в церкви, публично отказался от притязаний на папский престол. Возможно, наряду с громкими церковными титулами — сплошь почётными — и этот перстень был подарен ему папой в знак благоволения, когда скандал, связанный с Малой схизмой, наконец-то утих и христианский мир вновь объединился. Поэтому, когда завистливые священники, а их встречалось немало, жаловались своим иерархам, что им противно целовать перстень кардинала Савойского, им советовали перечитать притчу о блудном сыне и проявлять такое же милосердие. Изумруд также помогал от расстройства желудка, но, судя по виду кардинала, тот страдал (если он вообще от чего-то страдал) от противоположного заболевания, так что потеря кольца пошла бы ему только на пользу, решил Людовик. Но основной причиной, по которой Людовику хотелось заполучить это кольцо, было то, что изумруды предохраняли владельца от приступов падучей. Однако существовало одно трудновыполнимое условие: талисман не должен быть ни купленным, ни украденным. Владелец должен был отдать его по доброй воле. Никто ещё никогда не дарил Людовику изумрудов.

У Людовика всегда были очень сильные руки. Ему пришлось приучить себя помнить об этом, даже когда он гладил собак. Иногда, когда он мысленно боролся со своими страхами и волнениями, одна из его собак, ревновавшая хозяина даже к его мыслям, поднималась со своего места у очага, подходила к нему и клала голову на колени, требуя внимания. Людовик пропускал сквозь пальцы длинные шелковистые уши собаки, несчастный питомец взвизгивал, и только тогда Людовик понимал, как сильно он сжимал бедное ухо.

Сейчас он с такой же силой сжимал руку кардинала. Видимо, камень околдовал его. Кардинал Савойский сидел, вытянувшись в струнку, в своём паланкине, словно аршин проглотил.

— Perbacco! — крепко, совсем не по-церковному, выругался он, что свидетельствовало об усвоенном им духе итальянского либерализма. — Возьмите перстень, но оставьте мне руку, чтобы я мог подписать договор! Папой быть безопаснее — у него целуют туфлю.

Окончательно проснувшийся кардинал готов был сразу же приступить к обсуждению договора. Он вполне отдавал себе отчёт в том, что Франция против договора, поскольку она против союза кого бы то ни было с дофином. Но он побаивался Людовика, который был у него под боком и который, в отличие от Франции, не был занят войной с Англией. К тому же он не забывал, что по долинам, которые лежали между ним и его молодым соседом, можно пройти как туда, так и обратно, и, конечно, Людовик скорее нападёт на Савойю, чем наоборот. Кардинал был стар. Он боролся за папский трон и проиграл. Теперь он устал и хотел жить в окружении друзей и умереть в мире.

Людовик о многом догадался и по шутливой мольбе кардинала оставить ему руку, и по готовности отдать изумруд, и по тому, что кардинал не выказал никакого недовольства из-за непонятной задержки на границе. Но он только что узнал от посланца брата Жана, что тот прибыл в Дофине и остановился в Шартрезском монастыре. Это был неожиданный поворот. Почему его бывший наставник не отправился прямо к нему? Неужели новости из Франции были настолько плохи? Может, отец угрожает войной? Если так, то условия, которые он выдвинет кардиналу, будут умеренными. Или его отец согласен на союз? Тогда он вытрясет из кардинала душу.