— А, ведьма Мелузина?

— Вижу, вы знакомы с местными легендами, брат Жан.

— И травы они собирают только по субботам?

— Боюсь, именно так.

Будучи уроженцем здешних мест, приор не имел обыкновения вмешиваться в чужие дела и расспрашивать людей о том, о чём им, возможно, говорить не хочется, поэтому он и не спрашивал брата Жана о причине его визита и о том, почему он путешествует в обществе молодой дамы, которая явно долго находилась при дворе, и зачем ему понадобилось делать такой крюк и заезжать в монастырь, когда дорога на Гренобль всего в часе езды. Но брат Жан сам просветил его с серьёзностью, которая совершенно очевидно, не имела никакого отношения к зелёному напитку.

— Вы, конечно же, слышали об Аньес Сорель? — спросил для начала брат Жан.

— А, да, — нахмурился приор, — припоминаю. Песенка, которую мне спел епископ Мейзе, повествовала о её необычном поведении. Большинство слов были мне непонятны, поскольку я не сведущ ни в медицине, ни в анатомии, но, насколько я мог судить, содержание её составляли в основном комплименты.

— Аньес Сорель скончалась, преподобный отец.

— Да что вы, не знал. Мне искренне жаль, что я только что плохо подумал о ней.

— Какой бы ни была её жизнь, умерла она как святая. Она освободила свой дворец в Боте-сюр-Марн и отдала его под госпиталь для пострадавших в войне, которая, увы, снова разразилась. Она покинула короля и, несмотря на все его мольбы, не встречалась с ним. Весь Париж знает о её щедрых пожертвованиях и публичных покаяниях, которые были так страстны и начались настолько незадолго до её смерти, что злые языки даже обвиняли её в лицемерии, но, я думаю, она была искренна. Господь вошёл в её сердце, но она осталась всё тем же человеком. Женщина, которая никогда не скрывала своих пороков, едва ли стала бы скрывать свои добродетели. Аньес Сорель жила, грешила, раскаялась и умерла открыто и честно. Вся Франция скорбит о ней.

— Мне очень, очень, очень жаль, брат Жан, жаль, что я подумал плохо о покойной и что мой ограниченный ум не в силах понять, как женщина может грешить «открыто и честно». Я помню о том, сколько горя она принесла монсеньору дофину, видевшему, что его обожаемая мать и эта женщина одновременно носили под сердцем детей его отца. Я вспоминаю о тех несчастных инфантах, четырёх девочках, которых она подарила королю до и после смерти доброй королевы. Где тогда было её раскаяние?

Брат Жан мог спросить его, а где было раскаяние вавилонской блудницы, которую простил Иисус, и что за таинственные, к сожалению, не дошедшие до нас священные слова Он начертал пальцем на песке, пока её хулители, пристыженные и не решающиеся бросить в неё первый камень, один за другим покинули храм, оставляя грешницу один на один со своим Повелителем и Господом точно так же, как теперь это случилось с Аньес Сорель.

— Думаю я и о том, — продолжил приор, — как ей удалось усыпить совесть короля. Это она повинна в хаосе и бедствиях, обрушившихся на Францию. Здесь, на юге, мы благодарим Бога за то, что являемся частью Империи, но не Франции. Здесь благодаря власти монсеньора дофина нет никакого хаоса, всё отлажено, как в монастырской обители. Дворянство подчиняется его законам. Крестьяне процветают и довольны жизнью. С разбоями покончено. У моих ворот даже нет стражи. Но так было далеко не всегда — пять лет назад здесь царили анархия и безвластие. Однако появился Людовик, и люди сплотились вокруг него. Он наказывает их, но любит. И здесь вы не найдёте Аньес Сорель.

Мир меняется, продолжал приор, и не в лучшую сторону. Здесь, в горах, он чувствует это, как чувствует приближение бури, видя отдалённые облака и вспышки молний задолго до того, как в долине услышат гром. По другую сторону Альп, в Италии и Савойе, из земли выкапывают бесстыдные статуи языческих богов, пролежавшие там многие века, и изображения обнажённых поющих, танцующих, смеющихся юношей и девушек украшают сегодня дворцы знати, да что там! — даже дворцы прелатов церкви! И всё это считается искусством. Приор покачал головой; это называют «гуманизмом», будто гуманизм а не жизнь в Боге является целью человеческого бытия. А некоторые называют это Возрождением, но Возрождением чего? Возрождением древнего зла, древних ошибок, культа плоти и поклонения красивым женщинам вроде госпожи де Салиньяк или Аньес Сорель.

Брат Жан не собирался обсуждать с престарелым прелатом-пуристом спорный вопрос об Аньес Сорель. Этот пуританин слишком долго жил в своих горах, где никогда ничего не менялось, в отдалении от мира полудостигнутых возможностей, в маленьком царстве мужчин, посвятивших свою жизнь служению Господу, и в его душе сложился свод более строгих правил — непререкаемых и универсальных.

— Я хотел говорить не столько о ней, сколько о короле Карде, — мягко перебил его брат Жан. — Незадолго до своей смерти Аньес Сорель, желая избавить короля от искушения, взяла с Него обещание отослать от себя Маргариту де Салиньяк.

— Это, по крайней мере, похвально.

— Король, естественно, дал обещание, но госпожа де Салиньяк пользовалась его особой благосклонностью и ему вовсе не хотелось лишаться её общества. Она исключительно красивая женщина.

— Я не смотрел на неё, — сухо заметил приор, — но я видел выражение лица привратника и верю вам.

— Когда Аньес Сорель умерла, не то король сам вспомнил, не то совет напомнил ему о данном обещании. Я как раз собирался по делам к монсеньору дофину, и ей было приказано отправляться со мной. С нами снарядили весьма внушительный отряд сопровождающих, которых ваши монахи приняли с таким гостеприимством, — полагаю, не для того, чтобы охранять меня, хотя при мне весьма важные документы, а для того, чтобы доставить к Людовику в Гренобль Маргариту де Салиньяк в целости и сохранности. Естественно, я её туда доставлю. Но дело в том, что я очень давно не видел Людовика. Госпожа де Салиньяк когда-то была одной из придворных дам его жены. Я везу послание, которое может его расстроить, и мне очень не хотелось бы расстроить его ещё сильнее, появившись в обществе женщины, которая когда-то была так близка с его женой и может вызвать воспоминание о былой жизни.

— Я даже совершенно не хочу расстраивать своего сюзерена, — ответил приор, — как, я полагаю, и никто в Дофине.

— Вот почему я вспомнил о гостеприимстве, которым всегда славился Шартрезский монастырь, и подумал, что госпожа де Салиньяк могла бы побыть здесь денёк-другой, пока я встречусь со своим старым другом и воспитанником и сообщу ему то, что должен сообщить. Людовик очень впечатлителен, нужно быть очень осторожным и не вываливать на него все дурные вести сразу.

Приор медленно произнёс:

— Я не хочу расстраивать своего сюзерена, но не хочу и вносить смятение в ряды нашего братства. Госпожа де Салиньяк разбудит в нём воспоминания о жизни, которую они оставили ради лучшей жизни, как это бывает весной, когда тает снег и особенный взгляд появляется в глазах более слабых молодых братьев. Мои правила просты: дать приют страннику, оказать помощь больному, накормить голодного, дать убежище даже преступнику. Но в них нет ничего, что касалось бы дам-пансионерок, особенно молодых, с медовыми голосами и пахнущих жасмином. Нет.

Брат Жан сдержал улыбку. Приор, должно быть, много прочёл на лице привратника, если смог определить даже запах духов госпожи де Салиньяк.

— Впрочем, если это поможет вам в исполнении вашей миссии и если вы считаете, что это избавит дофина от лишних огорчений, я мог бы пойти на нарушение наших правил и оставить её здесь на несколько дней, но вам придётся предоставить доказательства того, что эта молодая особа нуждается в убежище как преступница.

Брат Жан вздохнул:

— Нет, эта девушка не преступница, преподобный отец.

— В таком случае, преподобный отец, долг мой ясен — дама должна ехать вместе с вами. А я буду молиться о здравии дофина.

«Как и я», — подумал брат Жан. Но в этом не было ничего нового. Он молился за Людовика вот уже двадцать восемь лет.