Да, Людовик произвёл революцию в маленьком мире своих владений, и теперь брат Жан начинал понимать, как ему это удалось: по-своему он в конце концов не забыл обездоленных людей. Он заставил их работать, но он дал возможность чувствовать себя уверенней.

Они въехали во внутренний двор монастыря, через никем не охраняемые ворота. Центральное здание окружал палисадник.

Проводник продолжал:

— Как я уже сказал, мы ничего не имеем против податей, но есть кое-что, чего мы не понимаем. Если приходится ремонтировать участок дороги на отвесном склоне, мы должны ещё ста вить на краю парапет. Можно подумать, монсеньор боится, как бы кто не упал вниз. Конечно, они очень красиво и аккуратно смотрятся, эти парапеты, как садовые ограды, но...

Он запнулся. Разумеется, работа, о которой он рассказывал, была не из лёгких, но он не жаловался. У всех сеньоров есть свои странности, чаще всего куда менее безобидные, чем у Людовика. И уж если он не имел права на них, то кто же имел?

— Он всегда был очень аккуратным и любил порядок, — сказал брат Жан с печальной улыбкой. Людовик есть Людовик, и его страхи по-прежнему при нём. Какие бы припадки не мучили его, он скрывал свой позор ото всех, перенося страдания в полном одиночестве. Брат Жан полагал, что мир никогда о них не узнает.

Лошади, почуяв запах овса в стойлах и поняв, что утомительный дневной переход близится к концу, своим ржанием разбудили привратника около ворот. Сонный, он вышел к путникам и приветствовал их обычными в таких случаях словами, почтительными и гордыми одновременно, с какими Шартрезский монастырь, колыбель картезианцев, веками оказывал гостеприимство и давал убежище любому путнику, независимо от его происхождения — только бы он пришёл с миром.

Приняв дорожный плащ госпожи де Салиньяк за сутану епископа, привратник обратился прежде всего к ней, называя её «ваше преосвященство» и полагая, что второе духовное лицо — его сопровождающий. Маргарита де Салиньяк рассмеялась:

— Как только меня не называли, но «вашим преосвященством» ещё никогда.

Она откинула капюшон, и в свете фонаря привратник увидел, как её светлые волосы, растрепавшиеся в пути, золотым каскадом рассыпались по её плечам. Эффект получился неожиданным: в её обличье появилось нечто распутное.

— Прошу прощения, сударыня, — сконфуженно улыбаясь, пробормотал привратник. Хоть братья и были официально прикреплены к монастырю и смиренно трудились в монастырских угодьях, не брезгуя никакой работой, но монахами они не были.

У привратника были дети и жена-крестьянка, и поэтому он мог оценить Маргариту де Салиньяк.

— Госпожа де Салиньяк замёрзла и утомлена сегодняшним длинным путешествием, — сказал брат Жан. — Нельзя ли разжечь огонь в женском флигеле? — Для путешественниц в монастырях обычно отводили отдельное строение, неподалёку от ворот и как можно дальше от келий принявших обет братьев. Но, как правило, женские помещения плохо отапливались.

Привратник с вежливым поклоном ответил, что для него большая честь лично позаботиться о том, чтобы устроить мадемуазель в тепле и со всеми удобствами. Он отлично знает, как опасны для хрупкого женского здоровья длительные путешествия в такую холодную ночь. Для него эти хлопоты будут удовольствием и честью.

— Смотри только не переусердствуй ради здоровья госпожи и не сожги дом, — улыбнулся брат Жан.

Прежде чем оставить госпожу де Салиньяк одну, привратник постелил постель, положив два пуховых одеяла и соблазнительно взбив подушки, показал, как открывать и закрывать решетчатые ставни, предназначенные для того, чтобы защищать маленькую спальню от сквозняка, как запирать дверь, добавив, впрочем, что, хоть флигель стоит на отшибе, ей нечего бояться, так как он всю ночь будет на страже у ворот и с радостью окажет ей любую услугу. Кроме того, он принёс ей бокал знаменитого монастырского зеленоватого ликёра «Шартрез», обычный знак местного гостеприимства, и уверил её, что ликёр будет согревать её всю ночь, даже если вдруг погаснет огонь, что маловероятно, так как корявые тяжёлые брёвна дофинесской сосны горят, как дубовые.

— Что-нибудь ещё, сударыня?

Госпожа де Салиньяк взглянула на него, поблагодарила и пробормотала, что больше он ничего не может для неё сделать.

В доме приора, несколько более просторном, чем дома монахов, так как он предназначался для почётных гостей, приор приказал развести такой огонь в очаге, словно дом предстояло обогреть после морозов, стоявших несколько недель.

— Нечасто к нам наведываются гости зимой, — сказал приор, придвигаясь поближе к непривычно жаркому огню. — До Гренобля совсем недалеко, и все предпочитают ехать прямо туда. Конечно, в долине гораздо теплее, чем здесь.

— У меня были особые причины, чтобы остановиться здесь, преподобный отец.

— Я очень рад, что вы это сделали, преподобный отец, — с вежливой улыбкой отозвался приор.

На взгляд брата Жана как врача, ряса приора была слишком тонка, ему в ней наверняка было холодно, едва ли такую рясу подобало носить столь почтенному человеку. Но, с другой стороны, аскет, который не разводит зимой огня, живя в лесу, где дрова попросту гнили, вряд ли позволит себе и одеваться теплее. По мере того как комната постепенно согревалась, брат Жан услышал, как потрескивают, распрямляясь в тепле, древние пергаментные манускрипты на стеллажах, покрывавших ряд за рядом все стены.

Тот самый привратник принёс и поставил на стол перед братом Жаном только один стакан зелёного ликёра. Брат Жан вопросительно взглянул на приора.

Приор покачал головой:

— Это не я, вы проехали сегодня много утомительных, холодных лиг[2], брат Жан, вам, а не мне, нужно восстановить силы.

— Изумительно вкусно, преподобный отец. Я ещё никогда не пробовал ликёра безупречно изумрудного цвета. Но позволю себе заметить как врач, что хозяин порой нуждается в восстановлении сил не меньше, чем гость.

— Да, бывает, — рассеянно заметил приор, но тем не менее не попросил привратника принести бокал для себя. Привратник удалился, и брат Жан не стал настаивать.

Он отпил немного холодной зеленоватой жидкости, нежной и сладкой на вкус, но стоило ему проглотить её, как всё тело и конечности наполнились разливающимся теплом, словно летнее солнце мягко засветилось внутри него. Пальцы ног и кончик носа согрелись, а натёртый седлом копчик перестал болеть.

Приор рассмеялся:

— Епископ Мейзе, впервые попробовав шартрезский ликёр, спел Мне забавную, немного фривольную песенку вашего Франсуа Вийона, а прислуживавший ему брат утверждал, что перед сном епископ сплясал балладину, но этого, разумеется, не может быть.

— Я знаю епископа Мейзе, — ответил брат Жан, — вполне возможно, что он действительно танцевал балладину.

Брат Жан знал епископа как одного из наиболее красноречивых и способных дипломатов Карла и как последователя одного из новомодных учений, столь популярных в Италии. Но брату Жану не хотелось сплетничать о брате-священнике, тем более при епископе, который к тому же был связан с той же миссией, которая привела в Дофине и его самого.

— Впрочем, от этого напитка любому захочется плясать, преподобный отец. У меня такое чувство, словно я хорошо поспал и взбодрился. Из чего он сделан?

— Поскольку вы врач, вы наверняка угадали привкус мяты, которая, собственно, и даёт такой цвет, особый сорт сахара, который привозят с Востока, делает напиток сладким, ну а настаивалось всё это на добром старом бренди. Что ещё наш аптекарь добавляет туда, какие горные целебные травы, — я не знаю и никогда не интересовался, хотя полагаю, что рецепт он нашёл в одном из этих древних манускриптов. — Тон, каким это было сказано, предполагал, что и гость не будет этим интересоваться, но, чтобы тот не обиделся, приор добавил: — Вообще с этим связано много всякой чепухи. Крестьяне, которые собирают травы, утверждают, что рвут их только в тех местах, где земля удобрена чешуйками, якобы упавшими с кожи летающей змеи, которая, как они говорят, часто наведывается в эти горы.