Нечто подобное должно было произойти, думал брат Жан Майори, с приездом принца в Дофине. Европа следила за тем, что происходило с опальным французским принцем, и считала, что изгнание будет означать его конец. Если он попытается возглавить мелкое дворянство Дофине, его, пожалуй, убьют, если не попытается — его станут презирать и предадут забвению, как ничтожество, такое же, как его отец, но не имеющее, в отличие от отца, совета, который мог бы поддержать и спасти его.

Но ничего подобного не произошло. После приезда Людовика провинция консолидировалась, преобразилась, словно одно из этих таинственных горных озёр от брошенного камня, и стала одной из самых сильных, самых автократичных, но в то же время, по мнению большинства, за малым исключением, одной из наиболее умело управляемых в Европе. Как ему удалось так быстро установить там твёрдую власть, оставалось загадкой для членов совета Карла, который вот уже много лет безуспешно пытался сделать во Франции то же самое, что Людовику удалось так быстро сделать в Дофине. Было известно лишь, что уже через три дня после прибытия дофина в Гренобль — столицу провинции — народ приветствовал его на улицах.

Не успело дворянство опомниться, как Людовик издал указ о смещении их предводителя, наместника. Наместник отправился, как торжественно заверил своих подданных Людовик, в паломничество, чтобы замолить свой грех — слишком уж свободно запускал он руку в государственные доходы. Непохоже было, что бедолага скоро вернётся. Людовик объявил, что с этого момента он сам будет управлять провинцией, а возмещение убытков, нанесённых казне бывшим бесчестным правителем, будет произведено без повышения налогов, за счёт полной конфискации земельных владений наместника. Когда его спросили, как скоро это произойдёт, дофин невозмутимо ответил, что это уже произошло.

«Он схватился с великаном, — размышлял брат Жан, — этому я его никогда не учил. Я учил его в первую очередь думать об обездоленных, во всяком случае, пытался».

Однако брат Жан вспомнил, что Давид тоже сражался с великаном, один, перед лицом толпы, и, когда Голиаф пал, филистимляне бежали с поля боя и сражение было выиграно.

Брат Жан не был воином. Его интересы лежали в области геологии и гуманитарных наук. Он и понятия не имел, что это и есть классическая военная стратегия: сначала атаковать сильнейшего врага, а когда он повержен, более слабые теряют мужество и сдаются без боя. Но брат Жан очень хорошо знал образ мыслей дофина и помнил о том, что Анри Леклерк последовал за ним в изгнание. Так что скорей всего эту стремительную победу можно объяснить отчаянным решением Людовика сыграть ва-банк, не думая о том, выиграет он или проиграет, а также тонким советом опытного и практичного Анри. Брат Жан уповал лишь на то, что сердце дофина не превратилось в такую же ледяную глыбу, в какую превращались озёра его провинции. А это могло произойти.

Была одна из тех прозрачных, ясных ночей, которыми славится Дофине, когда горы Гран Шартрез со склонами, покрытыми заснеженными и искрящимися на солнце сугробами, поразительно напоминают какую-нибудь северную страну, когда небольшая кавалькада свернула в ущелье. Трудно было себе представить, что всего один день пути на юг отделяет их от цветущих оливковых деревьев, а ещё один день — от Прованса и тёплых голубых вод Средиземного моря.

Чёрная тень стервятника скользнула по бледному лику полной луны. Крестьянин-проводник остановился как вкопанный и насторожился, к чему-то прислушиваясь. Брату Жану показалось, что он чем-то напуган. Но вскоре тревогу на его лице сменила улыбка.

— Она не закричала, — радостно сказал он, — значит, всё в порядке. Никто из нас не умрёт.

Человек, закутанный в плотный плащ с надвинутым на глаза монашеским капюшоном, ехавший рядом с братом Жаном, поднял голову и спросил женским голосом:

— Кто не закричал?

— Мелузина, сударыня. Сегодня суббота.

— Всему миру известно, — серьёзно проговорил брат Жан, прикрывая рукой улыбку, — что Мелузина — фея-покровительница этих мест — превращается в змею каждую субботу.

— Только нижняя половина туловища у неё змеиная, преподобный отец, — поправил крестьянин, — только нижняя. А когда она кричит, это значит, что смерть близко.

— А что же происходит с верхней половиной? — весело поинтересовалась женщина.

— Не смейтесь над ними, сударыня, — прошептал брат Жан. — Здесь очень серьёзно относятся к подобным вещам, — и добавил: — Как, боюсь, и везде, все невежественные люди.

Он подумал, что Людовик, чьи поразительная интуиция и способность отгадывать чужие секреты иногда расценивались как колдовство даже на более искушённом севере, здесь, на юге, где люди были менее образованы, может прослыть королём колдунов. Здесь, закрывшись своими горами от столбовых путей истории, замкнутые в своём кругу люди дольше хранили свои древние легенды, жили по старинке, в их говоре всё ещё слышалась мягкость речи провансальских трубадуров, они легко откликались смехом на шутку, легко плакали, грамотность была им неизвестна, а их медицинские знания ужасали примитивностью. Брата Жана беспокоило здоровье Людовика. Даже слухи не просачивались отсюда во внешний мир. Возможно, у Людовика и не было приступов за те пять лет, что он жил в изгнании. Возможно, смерть Маргариты потрясла его и сняла внутреннее напряжение, которое вызывало приступы падучей.

В то время как они гуськом поднимались по узкой тропинке, ведущей к увенчанной крестом главной обители картезианских монахов — проводник снова заговорил:

— Сразу видно, что госпожа де Салиньяк не бывала раньше в этих местах, — сказал он с лукавой почтительностью, интонация его была по-южному медовой. — Всем известно, что выше пояса Мелузина почти так же прекрасна, как вы, сударыня.

Госпожа де Салиньяк вспыхнула и глубоко спрятала лицо в меховой капюшон. Её раздражало, что слухи о ней достигли даже этого захолустья, но в то же время это льстило ей. Она вовсе не хотела быть заживо похороненной в этой Богом забытой варварской стране, но, когда тебе уже двадцать восемь и ты ещё не замужем, когда ты уже злоупотребила гостеприимством такой женщины, как Аньес Сорель, в её заповедных владениях и её стараниями отправлена в изгнание, не так уж неприятно услышать, что выше пояса ты хороша, как какая-то колдунья или кто там она есть.

Брат Жан счёл, что будет тактичнее сменить тему, хотя госпожа де Салиньяк с удовольствием бы поболтала с проводником ещё, чтобы узнать, почему Мелузина превращается в змею каждую субботу и как она выглядит все остальные дни недели.

— Я вижу, — сказал брат Жан, — дорогу хорошо чистят. Это свидетельствует о трудолюбии монахов Шартрезского монастыря и о распорядительности преподобного настоятеля.

— Братья работают, — ответил проводник, — но снег убирают не они. Это делаем мы, как и подобает крестьянам. Монсеньор дофин удвоил повинность: три дня в неделю мы работаем на дорогах. Летом мы их разравниваем, зимой — чистим. Мы строим мосты, убираем камни, которые всегда осыпаются с гор, — он говорил весело и даже с некоторой гордостью, словно любуясь плодами своего непомерно тяжёлого труда.

— Три дня в неделю?! — воскликнула госпожа де Салиньяк. — Но у нас на севере...

— Тише, сударыня, — перебил её брат Жан.

— Мы ничего не имеем против. Зато ко всем относятся одинаково, и каждый знает своё место. До того как приехал монсеньор, некоторые из нас работали по семь дней в неделю, а некоторые не работали вообще, это зависело от прихоти хозяина. Всё было неясно. Теперь же даже богатые землевладельцы должны подчиняться законам, а если они не подчиняются... словом, ничего подобного до приезда монсеньора дофина не было. Возможно, вообще во всём мире ещё не было такого, как он.

— А что же происходит, если они не подчиняются законам?

— В этом случае, мадемуазель, Господь свидетель, к воротам замка приезжает сержант монсеньора, ворота открываются, землевладельца арестовывают, судят и — ему приходится платить штраф, как простому крестьянину! — Невозможно передать тот восторг, с которым проводник произнёс эти слова.