Всё это немало смущало кардинала. Но к неожиданным действиям его подвиг брат Жан.

Брат Жан едва заметил те знаки подчёркнутого внимания, что дофин оказывал Маргарите де Салиньяк: куда сильнее его заинтересовало помещение, где проходил приём. Это была небольшая комната, явно находившаяся в личных покоях Людовика. Судя по письменному столу, книжным полкам и уютному креслу с подушками, на котором и восседал кардинал, скорее всего — его кабинет. Но что казалось странным и не похожим на дофина — неизменно строгого, даже аскетичного в своих вкусах, — так это роскошное убранство. На полу, во всю ширину комнаты, был расстелен ворсистый турецкий ковёр, в котором нога утопала по щиколотку. Даже перед каминной плитой лежал меховой коврик. Толстые гобелены покрывали все стены. Повсюду — тяжёлые, богато расшитые ткани. И что удивительно — все новые.

И тут, с содроганием вспомнив про шрам, брат Жан сообразил, что вся эта недавнего происхождения роскошь приобретена новее не из тщеславия, но по печальной, хотя и старательно, скрываемой необходимости. Даже ребёнок, который только учится ходить, если и упадёт в этой комнате, то не поранится. Везде — мягкая подкладка. Брат Жан окинул взглядом стол и укрепился в своей догадке. Да, и на столе тоже. Он был целиком обит, так что даже до полу свисало, каким-то совершенно неуместным здесь зелёным войлоком. Войлок портил изящную форму стола, зато смягчал углы и зазубрины. Во всём этом брат Жан нашёл оправдание тому, что принял почести, — то была награда за согласие остаться и служить дофину.

Но даже теперь он и помыслить не мог о том, чтобы забыть и не выполнить со всей присущей ему добросовестностью долг, возложенный на него подавляющим большинством членов королевского совета Франции. Серьёзно и бесхитростно, не щадя чувств кардинала, он изложил суть послания. Сама его природная прямота, а также известная логика французской позиции придали ему красноречия.

Прочувствованно (имея в виду истинное отношение членов совета, может быть, чрезмерно прочувствованно) он выразил Людовику глубочайшее почтение и уважение французского двора. В его устах заверения дружбы прозвучали искренне. Затем он передал дофину дар совета: золотую цепь — символ власти. Людовик надел её на шею.

В этот момент кардинал Савойский пожаловался на внезапную слабость и обратился к присутствующим с просьбой ненадолго прервать церемонию, пока он снова не придёт в себя. Людовик проявил сочувствие к старику и проводил его в отведённые ему апартаменты.

Здесь к кардиналу немедленно вернулись бодрость и хорошее самочувствие:

— Французы передают своё послание через праведника! Вокруг таких голов нимб светится.

— Епископ начинает седеть, — произнёс Людовик.

— Он говорит чистую правду — во Франции вас высоко ценят, монсеньор дофин, — кардинал указал на цепь, особенно ярко сиявшую на фоне довольно скромного одеяния Людовика, — но не меньше вас почитают и в Савойе, — он снял с пальца тяжёлый изумрудный перстень, — вам он понравился. Говорят, изумруд способен открыть своему обладателю глаза на многие вещи. Пусть он откроет вам глаза на преданную дружбу Савойи — в приданое Шарлотты он не входит.

— Шарлотты?

— Моей внучки.

— Ах да. Ваша внучка. Будущая дофина.

После этого кардинал согласился со всем.

— Только одно условие, и на нём я вынужден настаивать, — скромно сказал он. — Оно касается госпожи де Салиньяк. Вы — человек прямой, монсеньор, и на вас никогда не падала даже тень скандала. Но вы ещё молоды, а госпожа де Салиньяк, сама возможно, не отдавая себе в том отчёта, ведёт себя вызывающа, опасно вызывающе.

— Должен признаться, что и я это заметил.

— Даже Амадео, который без ума от вашей сестры, не мог оторвать от неё взгляда. Полагаю, тут дело в её платье. Оно взметнулось, когда она наклонилась ко мне. Она должна покинул. Гренобль, монсеньор! Ей нельзя оставаться у вас. Когда-нибудь вы меня ещё вспомните добрым словом за этот совет.

— Но куда же ей ехать, ваше высокопреосвященство? И как я могу отказать в гостеприимстве приближённой моей покойной жены, как я смею отказать в пище голодному, в одежде нагому?

— Вот вы уже заговорили о наготе дамы, — этого я и боялся. Пусть она удалится в монастырь.

— Не думаю, что это принесёт ей счастье.

— Тогда пусть немедленно выходит замуж.

— Увы, пока никто не предлагал ей руки и сердца из одной лишь чистой любви, каковую она, несомненно, должна внушать. И, несмотря на знатное происхождение, у госпожи де Салиньяк нет приданого. Семья не оставила ей поместий.

Кардинал криво улыбнулся.

— Во всяком случае, теперь я знаю вас немного лучше, чем ещё сегодня утром, монсеньор. Что уж там, одним приданым больше, одним меньше... Вы согласитесь отослать её, если я дам за ней приданое? Только не старайтесь выжать апельсин, который уже засох, мой юный друг. Кожура кислая.

— У неё дорогие вкусы и большие запросы, — ответил Людовик, также улыбнувшись, — но, без сомнения, ей придётся их поумерить. Если я отправлю госпожу де Салиньяк к моему дяде, королю Рене, это удовлетворит ваше преосвященство? Он ценит всё изысканное. Возможно, ему захочется нарисовать её, к примеру, в образе Афродиты, рождающейся из морской пены. Вы и оглянуться не успеете, как он выдаст её за какого-нибудь провансальского сеньора, лишь бы только удержать подле себя это украшение двора. Думаю, ста тысяч крон вполне хватит.

— Решено! — воскликнул кардинал.

Тем же вечером в присутствии всего двора, перед лицом и под бурные рукоплескания представителей трёх сословий Дофине — дворянства, духовенства и буржуазии дофин Людовик и Амадей, кардинал Савойский, скрепили своими подписями и официальными печатями красиво начертанный на пергаменте договор о дружбе, союзе и взаимной доброй воле. На следующий день герольды уже оглашали его на площадях городов и в деревнях по всему Дофине, в местах со странными, не по-французски звучавшими названиями — Гап, Ди, Фрожес, Аллос, Ремюза, Паладрю и тому подобное. Знать и простолюдины радовались тому, что с заключением союза их жизнь станет ещё покойнее. Селян же, с присущим им острым, сочным юмором, весьма забавляла мысль о том, как кардинал будет самолично венчать свою внучку с их дофином. Как же теперь будет Людовик его величать — «дедушкой кардиналом»? Некоторые смельчаки осмеливались даже шептать, что обращаться он к нему будет: «дедушка “папа”».

Новость о договоре вскоре достигла Парижа. Членам совета она не доставила никакого удовольствия. Короля она привела в бешенство.

Брат Жан недурно держался в седле, но любителем верховой езды отнюдь не был. Он не выносил прелатов, которые без устали охотились, словно рыцари, умели ловко гарцевать на своих длинноногих лошадях и заставляли их выделывать разные фокусы. Он всегда предпочитал неторопливый, спокойный аллюр мулов — добрых терпеливых животных, отмеченных самим Богом. На лошадях скакали цезари и воины. Мулы пробуждали в брате Жане приятные воспоминания о юных годах, когда он был скромным аптекарем в монастыре Святого Михаила в Периле.

— А теперь я снова на лошади. И снова на охоте, как епископ Мейзе. Что дальше — кто ведает? Может, от меня потребуют, чтобы я танцевал?

— Уверен, вы и с этим справились бы блестяще, господин епископ.

— Не называй меня епископом, не то я начну называть тебя кавалером и генерал-капитаном имперской провинции Дофине, господином тайным советником его королевского высочества дофина, — всё это чересчур обременит мою память. Подумать только! Все эти громкие титулы принадлежат младенцу, которого я держал на руках и поил козьим молоком!

Они ехали бок о бок, и брат Жан явно был расположен к воспоминаниям. За последние двадцать четыре часа, наполненных разного рода хлопотами и делами, им с Анри впервые выпала возможность поговорить наедине. Видимо, столь неожиданное возвышение заставило брата Жана обернуться на прожитые годы.