Он называл по именам каждого из них — всех, кто приносил присягу: своего угрюмого брата Карла, герцога Беррийского; степенного Бернара д’Арманьяка с его слезящимися старческими глазами, в которых светилась гордыня; Пьера де Брезе, который никогда не мог понять, что скрывается за улыбкой короля; Антуана де Шабанна, казначея покойного короля; герцога Алансонского, которого Людовик недавно освободил от смертного приговора, вынесенного отцом; Гастона де Фуа — право же, как странно преломились на его лице привычные черты этой семьи; графа Шарля де Мелюна, великого магистра Франции — для военного человека у него до странности вялый подбородок; Пьера де Боже, главу дома Бурбонов; Людовика, главу Орлеанского дома; глав других аристократических домов — Анжуйского, Артуа, Монморанси, Лавалей, ля Туров, Рогановы, Пентьевров, ля Тремулей, Клермон-Тоннеров. В то время как принцы крови один за другим наклонялись к королевской руке, целовали её и возвращались на свои места, Людовик заметил, что среди них одного не хватает. Где же Бургундский дом? Бургундец Людвиг Люксембургский только что принёс присягу от своего имени, как и граф де Сен-Поль. Но где же граф Карл?

Старый дядя Бургундия, разумеется, не преклонил колени, но он и не обязан был этого делать, поскольку Арраский договор освобождал бургундского герцога от личной присяги королю Франции. Но о его сыне в договоре ничего не говорилось. Людовик метнул гневный взгляд на Филиппа де Комина, который, казалось, был погружен в благочестивую молитву. Чёрт бы побрал этого демагога! Не подменил ли в сознании старого герцога этот казуист, этот мастер логических трюков и толкований личное освобождение от присяги наследственным? Не убедил ли он Филиппа, что если он может не присягать королю, то у его сына есть такое же право?

Судя по всему, убедил, во всяком случае, на лице герцога сияла самая открытая, честная и дружелюбная улыбка, какую только можно вообразить, — определённо он полагал, что всё в порядке. Людовик улыбался ему в ответ и благодарил Бога за то, что смертным не дано читать в сердцах.

Теперь пришла очередь Шарлотты. Её коронация была короче и приятнее для глаза, так как на её голову возложили новую изящную и дорогую корону. Её прислал в подарок из Савойи её отец. Людовик сошёл со своего трона, взял жену за руку и подвёл к алтарю, после чего архиепископ снял корону с подушки, которую держал савойский посол, и увенчал ею юное чело королевы. Шарлотта не была помазана и не получила монарших регалий, поскольку во Франции королева считалась лишь супругой короля, но не государыней, хотя, в случае смерти супруга, могла официально править как регентша при малолетнем сыне. Людовик всегда полагал французские законы, исключавшие женское престолонаследие, чрезвычайно разумными, сама мысль о том, что целое королевство Франция может составить приданое женщины, претила ему. В то же время в Англии подобная опасность всегда сохранялась, ибо английские королевы не только царствовали, но и принимали принародное помазание, к вящему отвращению Людовика. Конечно, епископ Кентерберрийский был выживший из ума старикашка и, несомненно, не стал бы глядеть на женскую грудь, но всё равно обнажение её перед самым древним старцем казалось королю в высшей степени неприличным и вызывало у него негодование.

Шарлотта несла свою корону с достоинством и какой-то бесхитростной гордостью. Она улыбалась Людовику, когда он вёл её к трону королевы, чуть позади его собственного, и впервые в жизни положила свою руку на руку мужа, дотрагиваясь до неё лишь кончиками пальцев, как высокородная французская дама; а в это время орган вновь зазвучал, и хор, в который влились теперь женские голоса, опять грянул Те Deum, во славу и радость новой королевской четы.

Граф Карл не поклялся в верности французскому престолу. Все три дня, пока длились коронационные торжества, Людовик вместе с сотней тысяч находившихся в Реймсе бургундцев считал столь вызывающее поведение более чем невежливым. В глубине души он надеялся, что эта невежливость останется незамеченной.

Однако на неё обратили внимание, что имело значительные последствия.

На третий день Людовику предстояло королевским прикосновением излечивать страждущих. У него имелись известные сомнения относительно своей способности изгонять золотуху, однако поскольку некоторая надежда на эффективность такого лечения всё же была, он решил безропотно исполнить долг, предписанный ему традицией, корни которой уходили во времена Людовика Святого. Впрочем, он почёл за благо принять меры предосторожности и побеседовать со своим лекарем. «Будь подле меня, Оливье, и указуй паршивых овец. Рассмотри внимательно каждую язву и если заподозришь, что она нарисована краской, полей её водой».

— Да, ваше величество.

— Если она отойдёт, притворщик продолжит лечение в одной из моих тюрем.

Толпы и толпы золотушных, нищих, яростно атаковавших ступени собора, жаждали прикосновения короля и ещё больше медного гроша, которым оно неизменно подкреплялось — тысячи женщин, мужчин и, увы, детей.

— Хорошо, — безропотно согласился Людовик, — я дотронусь до всех.

Однако он приказал своим телохранителям собрать детей в отдельную группу и поручить прево Реймса хорошенько расспросить их: есть ли у них родители, и если есть, то отчего же они просят милостыню на улицах, и почему их родители не занимаются каким-нибудь честным ремеслом. Многих из этих испуганных маленьких беспризорников в тот день впервые в их жизни отмыли дочиста; многие бездельники поняли, что в царствование Людовика XI невыгодно станет посылать детей клянчить подаяние. Многие из этих несчастных, однако, в самом деле были сиротами — прево получил приказ отправлять таких к архиепископу, который в тот час как раз отдыхал после всех забот и волнений, связанных с коронацией. Так прево и архиепископ первыми в королевстве воочию убедились, что Людовик никому и никогда не даёт ни минуты отдыха.

— Боюсь, что в следующем году, когда я буду касаться золотушных, — говорил Людовик, — мне придётся раздавать им более мелкие монеты. Золотуха слишком распространена в моём добром народе.

Между тем бургундское воинство всё ещё оставалось в Реймсе, и это сильно тревожило Людовика. Он послал за конюшим графа Карла.

— Должен ли я называть вас Людвигом Люксембургским или же вашим французским именем и титулом — то есть графом Луи де Сен-Полем? — спросил король любезно.

— Тем именем и титулом, что мне всего дороже, ибо оба они принадлежат вам.

У него язык змеи, подумал король, однако вслух сказал:

— Благодарю вас, господин де Сен-Поль. Не могли бы вы сообщить мне, как долго я ещё буду иметь удовольствие оказывать гостеприимство моему доброму дядюшке и его ста тысячам бургундцев? Мне не совсем удобно спрашивать об этом его самого, я боюсь, что он может неверно истолковать мои слова, что же касается графа Карла, то ему, как я понимаю, случилось подхватить сильную простуду.

Сен-Поль обещал, что попробует выяснить. Людовик надел на его палец бриллиантовый перстень.

— Выясняйте осторожно, — предупредил он, — и не говорите, что вопрос исходит от меня.

Чуть позднее депутация гильдии мясников Реймса обратилась с просьбой об аудиенции; и почтенные буржуа были поражены, когда их приняли в тот же вечер. Бургундцы съели и выпили всё, что можно было съесть и выпить во всей округе, жаловались они, и за всё это время не заплатили ни су — ни за мясо, ни за дичь, ни за пироги, ни за соль...

— Но почему вы продолжаете кормить и поить их? — спросил Людовик.

— Как мы можем отказать им, ваше величество?

И вправду, как они могли отказать?

— Доверьтесь мне. Через несколько дней бургундцы уйдут обратно за Сомму, — пообещал он.

Мясники почтительно поблагодарили его и удалились, гадая, как он сможет выполнить своё обещание. Об этом же гадал и сам Людовик.