— Помните, ваше вино иногда горчило, я тогда винил в этом ключника — то была хорьковая желчь. Серебряный кубок, который я вам преподнёс, и вы милостиво соблаговолили принять его из моих рук — он изготовлен не из серебра, а из сурьмы одного алхимика...

— Этому алхимику несдобровать.

— О, нет, он ничего не подозревает. Я украл сурьму. Она наделена слабительными и успокаивающими свойствами одновременно и растворяется даже в воде, не то что в вине. Часто, когда мой бритвенный нож оттягивал кожу на вашем лице, я лечил вас этими средствами, хотя вы ничего не знали. Я мог бы сделать больше, если бы вы верили в меня, но сделал то, что смог.

— Так ты всегда знал это?! — проговорил Людовик. — Всегда знал.

— Да. Я знал.

— Остальные, кто знал, погибли. Оба.

— Я не боюсь. Не боюсь смерти.

— Нет, нет. Ты неправильно понял. Это были мой духовник и... моя жена. Я любил их.

На мгновение он замолчал, размышляя.

Оливье спросил:

— Я прощён?

— Прощён? Чёрт возьми, да ты — просто сокровище. Лекарь, который может поставить такой диагноз, притом что больной упорно, настойчиво, последовательно скрывает симптомы болезни! Оливье, я не могу осуждать тебя. Как ты мог это подумать?

У меня не было приступов уже много лет. Шрам на голове? Но ведь это — только шрам.

— Да, ваше величество.

— Когда-нибудь, — сказал Людовик угрюмо, хотя теперь увидев, что не одинок в своей нерешительности и слабости, он почувствовал большое облегчение, — когда-нибудь профессиям цирюльников и врачей суждено будет разделиться. Хоть слишком многое совпадает в их обязанностях, сейчас никто из них не несёт никакой ответственности.

— Возможно, когда-нибудь это и случится, ваше величество, но мне трудно представить себе лекаря, который бы не получал дополнительного дохода от выдёргивания зубов и стрижки волос.

— Это так, — проговорил Людовик. — Ты знаешь, Оливье, ты мог бы отравить меня своими секретными зельями.

— Мог бы сто раз. Но не сделал этого.

— Кажется, на меня наваливается сон, — сказал король, зевая. — Оливье, подлец, не дал ли ты мне какого-нибудь снотворного?

— Нет, я клянусь!

— Ладно, я верю тебе, к тому же припоминаю, что ничего не пил. Ах как же хорошо, как приятно чувствовать себя спокойно.

Улыбаясь, цирюльник наблюдал, как тот засыпает, а затем тихо вышел из комнаты. Но перед тем как уйти, он наклонился и осторожно вынул из-под кровати небольшую грелку. Она была раскалена и распространяла вокруг себя тепло и не имеющие запаха снотворные вещества. Он крепко сжал ручку грелки. Такой можно и убить. А можно помочь заснуть любимому господину, тяжело трудившемуся весь долгий день.

Следующие полтора года оказались для Людовика определённо удачными. Внешне это было время «жалкого мира», и европейские монархи, как зачастую случалось в прошлом, считали французского короля как бы несуществующим. Он ничего не решает, говорили они. Но на самом деле тайное сражение умов продолжалось и было не менее ожесточённым, чем битва при Монтлери. Людовик любил такие сражения, потому что всегда выходил в них победителем.

Понять, что такое порядок, означает одновременно понять и как разрушить его. Король, столько сделавший в своей жизни для того, чтобы навести порядок во Франции, прекрасно знал, как посеять хаос в Бургундии. Теперь он показал себя мастером разрушения порядка.

Не просто так он заложил королевские драгоценности. Они были спрятаны в особой повозке, следовавшей за весьма внушительным отрядом солдат по направлению к Савойе, и затем должны были сопровождать королеву с принцессой обратно во Францию. Но королевская семья обратно вернулась не сразу, поскольку, прибыв в Шамбери, сьер Жан вскрыл запечатанные предписания и, узнав, что именно содержится в повозке, направился с бесценным грузом в Геную.

Банк Сен-Джорджио, в обмен на драгоценности, выдал ему всего лишь клочок бумаги для представления королю. Рыцарское образование сьера Жана не включало изучения финансовых тонкостей и искусства составлять расписки.

Он готов был вызвать управляющего банком на поединок: клочок бумаги в обмен на целый бушель бесценных украшений! За кого принимают его они? Но почтенный итальянец несколько часов втолковывал ему, что банк Сен-Джорджио выдаёт подобные бумаги с 1148 года и что за триста лет не было случая, чтобы он не выполнил своих обязательств. «Это — всё равно что дать священный обет и оставаться верным ему, сьер Жан...»

— Ну, это я ещё понимаю. Что же вы сразу так и не сказали?

— Молодым господам бывает трудно объяснить все сложности коммерческих операций, — улыбнулся управляющий. — Но король всё поймёт.

— Я буду охранять это как зеницу ока, — сказал сьер Жан, глядя на бумажку с новым уважением.

— В этом нет необходимости. Никому, кроме короля, денег по ней не выдадут. Для других она никакой ценности не представляет.

— Чудеса! — сказал Жан.

— Да, это чудо, молодой человек, — чудо кредита.

Жан желал, чтобы его миссия состояла в охране королевы. Он чувствовал, что это дело рыцарское. В мягком воздухе Италии витала некая утончённость, а Жану был близок простой, бодрящий климат Франции. В этом, хотя он и был человеком короля, Жан сходился со старомодными мятежными аристократами, и здесь давала себя знать его благородная кровь. Он недоумевал, почему король выбрал именно его для поездки в Италию; скорее он бы принял приглашение стать конюшим у принца де Фуа, который чем-то необъяснимо привлекал его, именно поэтому, увидев, что принц попал в затруднительное положение на поле боя у Монтлери, Жан решил нарушить все условности...

Но, впрочем, как и королевская семья, он не вернулся во Францию сразу. Добравшись до Шамбери, он получил приказ короля, означавший дальнейшую задержку. По причине ухудшения здоровья герцога Людовико, писал король, королева решила остаться с отцом на несколько месяцев. Сьеру Жану вменялось в обязанность оставаться с ней. Однако кредитное письмо следовало отослать в Париж немедленно, и королевский герольд уже ждал письма, чтобы переслать его скоростной курьерской почтой короля. Жан чувствовал, что получил щелчок по носу, что его отстранили и выбросили из сердца. При этом его служба была безусловно почётна, и хоть он был разочарован, основания жаловаться не имел.

Из самого сердца королевства Людовик управлял всем и вся. Это стало его основным и любимым делом, и никто со времён римских императоров не преуспел в нём так, как он. Никто с тех давних пор не строил таких замечательных дорог, что открывало большие возможности. И даже когда дороги стали так хороши, что итальянцы — признанные лидеры в области всяких новшеств того времени — прислали своих мастеров учиться, Людовик не был удовлетворён. Теперь уже французские лошади оказались слишком тихоходными, чтобы можно было извлекать из превосходных дорог все преимущества. Чтобы раздобыть лучших лошадей, он обратился к принцу де Фуа, и тот прислал ему несколько сот лучших испанских скакунов из конюшен своего тестя короля Арагонского. Людовик поставил разведение с истинно королевским размахом. У этих испанских скакунов была арабская кровь, и они были столь же быстрыми, сколь и выносливыми. Скрещённые с французскими, они дали великолепную новую породу. Но воображение короля не ограничивалось лошадьми: существовало кое-что, способное двигаться быстрее лошадей, и не требовало дорог.

Людовик всегда был поклонником соколиной охоты и разбирался в птицах. Он велел доставить из Королевской библиотеки книги о почтовых голубях, но оказалось, что там только пустые полки. При попустительстве его отца замечательная Королевская библиотека пришла в запустение, затем была распродана. Бесценные сокровища и незаменимая информация попали в руки англичанам. «Чёрт бы тебя побрал, отец! Лучше бы ты сжёг их!» Людовик немедленно решил возобновить утраты и основал библиотеку, назначив ответственным за неё деликатного и высокоучёного человека Лорана Полмье — он и от деликатных и высокоучёных умел добиться практической пользы. «И найдите мне миниатюриста, — заявил он с самого начала. — Люди охотнее читают книги с картинками». Лоран Полмье отыскал некоего Жана Фуке, который, получив постоянное жалованье, не только выполнял свои обязанности, иллюстрируя изысканные манускрипты, но и превратился со временем в художника, являвшего гордость царствования Людовика.