Он сказал кардиналу, что сожалеет о непредвиденной задержке на границе, и сообщил, что в апартаментах, отведённых его высокопреосвященству, уже разожгли огонь, чтобы ему было теплее спать, а для членов его свиты приготовили вино и ужин. Отряд охраны будет размещён в лагере у подножия горы Раше. То, что лагерь располагался рядом с его пушками, Людовик упоминать не стал.

Затем он осведомился о здоровье своей сестры Иоланды Французской.

В своё время, когда ещё не исключалась возможность того, что Амадей добьётся-таки папской тиары, двуличный совет Карла отослал Иоланду на воспитание к великолепному савойскому двору. Но у Амадея ничего не получилось, его предали анафеме, а затем он стал всего лишь кардиналом Савойским, после чего Иоланда перестала представлять какую бы то ни было государственную ценность, и совет отозвал её обратно в Париж.

Она писала Людовику, что совершенно не хочет возвращаться домой, и спрашивала, что он как брат может ей посоветовать. Как брат, придерживающийся строгих моральных принципов, которые становились ещё строже, когда дело касалось его родной сестры, Людовик ответил ей, что она ни в коем случае не должна покидать Савойю, ей следует остаться в стороне от лицемерия французского двора. Он напомнил ей о том, что кардинал Амадей Савойский, будучи отцом и дедом, при этом не содержа любовниц и не имея незаконнорождённых детей, никогда не нарушал церковного обета безбрачия, так как не был священником и не давал полного обета. «Савойю, — писал ей Людовик, — сейчас уважает весь мир. Францию — нет». Иоланда осталась.

— Она отлично себя чувствует, — ответил кардинал, — и хорошеет с каждым годом. Я полюбил её, как родную дочь. Так же, как и мой внук, не так ли, Амадео?

Молодой принц Пьемонтский, будущий герцог Савойский, был облачен в великолепные дорогие доспехи.

— Это правда, дедушка, я тоже полюбил её, — произнёс принц, — но не совсем как дочь.

У него было приятное лицо, и тон его внушал доверие. Людовику, правда, показалось, что голос у него был излишне нежным для того, чтобы воодушевлять войска в пылу сражения и даже для того, чтобы петь дамам серенады, но ему понравилось, как тот прямо и даже несколько самодовольно признался в своей любви к Иоланде.

— Она передала с Амадео письмо для вас, — сказал кардинал.

Конюший передал принцу письмо, и Амадео немедленно протянул его Людовику, предварительно сняв перчатку. Да, в Савойе знали кое-что о хороших манерах.

— Прочтите, — проговорил кардинал, — прочтите и увидите сами, что она о нём думает, и почему я, рискуя вызвать гнев нашего отца, оставил её в Савойе против его воли.

— Я уже знаю, как моя сестра относится к монсеньору принцу Пьемонтскому, — улыбнулся Людовик. — Она будет намного счастливее с Амадео, которого знает с детства, чем с каким-нибудь малознакомым принцем, которого выберет для неё совет, решив, что сей брак будет полезен из дипломатических соображений.

Кроме того, этот брак скрепит союз Дофине и Савойи. Но существует одно препятствие: даже если король Карл и совет не воспротивятся такому браку, ясно как день, что ни под каким видом не дадут за ней приданого, а это значит, что об этом должен будет позаботиться сам Людовик. Это надо было серьёзно обдумать.

— Я слишком устал, чтобы думать сейчас о подобных вещах, ваше высокопреосвященство. К тому же вы тоже, наверное, утомлены дорогой, — он положил письмо в карман камзола. — Сегодняшний вечер мы посвятим отдыху.

В полночь послушника Шартрезского монастыря снова разбудил стук в ворота. Был час заутрени. Во внутреннем дворе стояла абсолютная тишина. Монастырская часовня была освещена тусклым светом, в ней стоял мерный гул общей молитвы братьев.

Послушник довольно резко сказал, что брат Жан да и остальные французские гости устали с дороги и спят, и он ни при каких условиях не собирается никого беспокоить.

Но отблеск коптящей лампы, которая болталась у него в руках, упал на изображения святых на шляпе дофина — шляпе такой большой и опущенной так низко, что лица нельзя было разглядеть.

Послушник изменился в лице:

— Монсеньор! Это вы... Да как же я мог подумать... и совсем один!

— Может быть, брат Жан простит мне, что я бужу его, — сказал Людовик.

— Мы одни? — то были первые слова Людовика.

— Совершенно одни, — ответил брат Жан, — никакая сила, разве что ураган, не выгонит приора и его паству из церкви, пока не закончится заутреня.

— Рад снова видеть вас, — сказал Людовик, — как вы себя чувствуете, брат Жан?

Всё это было настолько похоже на дофина, что брат Жан не мог удержаться от улыбки. При других обстоятельствах он бы просто рассмеялся и спросил, отчего это Людовику понадобилось встречаться со своим бывшим духовником под покровом тайны только для того, чтобы справиться о его самочувствии.

Но внешне дофин изменился. Лицо утратило юношеское выражение, вокруг рта пролегли тяжёлые складки. Он явно возмужал, а кожа на его лице покраснела, хотя, возможно, и просто от холода. Изображения святых на шляпе Людовика говорили брату Жану больше, чем обыкновенному встречному. Здесь были: святой Дионисий, покровитель Франции; святая Женевьева — защитница Парижа, в душе дофин всегда оставался французом; далее — святой Андрей Шотландский — Людовик всё ещё чтил память Маргариты. И ещё — сельские святые — святой Фиакир, покровитель садовников и сыроваров — Дофине славилось своими превосходными сырами; святой Бализ, заступник ткачей — на склонах дофинейских гор паслись тучные стада овец. Не обделял Людовик своим вниманием и мануфактуры, и торговлю. На шляпе имелось изображение святого Ива, покровителя адвокатов, о котором при его жизни говорили: advocatus et non latro, res miranda populo (адвокат, но не вор, чему все дивятся). Людовик правил твёрдой рукою, но всегда строго следовал закону.

Были святые-воины: святой Адриан, покровитель пеших, святая Барбара — покровительница артиллеристов. Брат Жан припомнил ту пушку, треснувшую при выстреле, — шрам остался до сих пор. В Дофине с пушками ничего подобного никогда не случалось.

Брат Жан тщетно искал взглядом святого Иуду, покровителя отчаявшихся и потерпевших поражение. Людовик может быть осторожен и терпелив, но он никогда не признает, что дело проиграно.

Один знак его огорчил. В Дофине был город под названием Эмбрюн, туда совершали паломничество страждущие. Над боковой дверью местного собора имелась фреска Богоматери, которой приписывали чудесный дар исцеления. Шляпу Людовика украшало изображение этой мадонны. Глядя на дофина, брат Жан не решался спросить о его самочувствии, но тот, казалось, прочёл немой вопрос на лице монаха.

— Со мной всё в порядке, брат Жан. Ничего особенного не произошло с тех пор, как я здесь. Правда, часто болит голова, вы видите, я даже ношу изображение Святой Девы Эмбрюнской.

Брат Жан надеялся, что его не заподозрили в неискренности. Но после пяти лет разлуки было бы странно ожидать от человека полной откровенности при первой же встрече.

Внезапно Людовик обрушил на него град вопросов:

— Ничего не скрывайте, мне всё надо знать с самого начала. Что сказал Карл? Каково отношение совета к моему союзу с Савойей? Почему когда я предложил свои превосходные пушки, чтобы выбить англичан из Гиени, мою помощь отвергли с таким презрением? Почему послали вас, а не епископа Мейзе? Зачем вы привезли с собой госпожу де Салиньяк? Мне никогда не нравилась эта женщина. Поддерживают ли гробницу Маргариты в хорошем состоянии? Я отправлял вам деньги на то, чтобы отслужить мессы. Вы им сообщили об этом?

— Не так быстро, монсеньор! На мессу за упокой души Маргариты мне не нужно было денег. Да, я сказал им. Как и всегда, впрочем. А деньги я истратил на строительство госпиталя для ветеранов. Что касается союза, король ещё не принял решения...

— Это не новость.