— Я боялся, что с ней что-нибудь может случиться, — сказал мажордом, — поэтому я её запер, как обычно.

Им показалось, что они вошли в сад, поскольку здесь всюду пыли цветы. И запах цветов смешивался с запахом смерти, рождения и запахом «травы забвения».

Факелы высвечивали одну деталь за другой. Людовик почувствовал, как по спине прошёл озноб, глаза его сузились.

— Святая Матерь Божия! — с трудом проговорил он.

— Ora pro nobis peccatoribus nune et in hora mortis nostrae, — стал молиться брат Жан, поскольку принцу, священнику и лекарю оставалось только молиться.

Она сидела в цветах, на каком-то подобии трона — единственной мебели в этом подземелье, на шее её сверкало бриллиантовое ожерелье, на голове светился крупный рубин, на устах застыла лёгкая улыбка; она слегка наклонила голову, как будто задремала после того, как облачилась в своё роскошное платье для того, чтобы принять знатного Гостя. Её немигающий взгляд, устремлённый на вошедших, нёс в себе знак этого Гостя. У её ног на ложе из цветов лежало мёртвое, необмытое тельце мёртвого и преждевременно родившегося ребёнка. Суровые мужчины, только что без особых эмоций видевшие, как пушка дофина разнесла в клочья десятки солдат, окаменели от ужаса при этом жутком зрелище.

Внезапно Анри подошёл к её креслу и, наклонившись, осторожно закрыл ей глаза.

— Я просто не мог не сделать этого, — извиняющимся тоном произнёс он. — Она смотрела прямо на меня.

Иногда в те моменты, когда озноб пробегал по спине дофина, его чувства странным образом обострялись, ум его, казалось, тоже становился сверхъестественно гибким, самые неожиданные идеи могли приходить ему в голову в таком состоянии. Когда Анри склонился над мёртвой женщиной, ему показалось, что лицо капитана повторяет её черты. Людовик провёл рукой по глазам, опасаясь, что ему сейчас станет плохо. Однако когда он отнял руку, то увидел, что сходство не исчезло, это не было галлюцинацией. Его капитан Анри Леклерк и мёртвая женщина имели поразительное сходство. Когда-нибудь надо будет с этим разобраться.

Дофин заговорил первым:

— Кто эта несчастная?

— Это Изабель д’Арманьяк, сестра графа и, моя госпожа.

— И кто держал её в этом ужасном месте?

— Жан д’Арманьяк.

— А чей это младенец?

— Её и Жана д’Арманьяка.

Наступила тишина.

Брат Жан спросил:

— Кто дал ей это снадобье для выкидыша?

Ответ был тот же:

— Жан д’Арманьяк. Но он не думал, что это убьёт её, да и я тоже. Он хотел скрыть свой позор. Он мне предложил тоже вы пить этого зелья, и я охотно это сделал. Надо было бы мне выпить побольше.

Брат Жан еле держал себя в руках.

— А кто смешал можжевельник с ругой? Разве Жан д’Арманьяк что-нибудь понимает в медицине, чтобы знать пропорции?

— Нет, отец, это сделал капеллан, тот самый, что повенчал их.

Именно в этот момент вера брата Жана и была несколько поколеблена.

— Где этот священник? Скажите мне, где? Я хочу с ним поговорить. Да не стой же ты здесь!

Людовик перебил его:

— Святой отец, если бы вы соединили священным союзом брата и сестру...

— Господи, прости его!

— ...и приготовили небрежно и в спешке зелье, которое убило и сестру, и её ребёнка, где бы вы были в этот момент?

— В муках раскаяния перед святым алтарём!

— Ну что ж, святой отец, пойдите и найдите этот алтарь.

Брат Жан выбежал из подвала с трясущимися руками.

Людовик повернулся к мажордому:

— Так, старик, прежде чем ты умрёшь, скажи нам, где Жан д’Арманьяк?

Мажордом, совершенно обессиленный, откинулся к стене, он едва ворочал языком, казалось, мысли его путаются.

— Ваш священник не найдёт капеллана. Капеллан бежал, когда граф ударил его ножом. Я мог бы перевязать его — любой бы мог, но он убежал, как кролик, чтобы умереть, и я рад этому. Он всегда знал, что люди убьют его за то, что он совершил. Во время венчания граф приказал держать шпагу у его сердца. Граф Жан — в подвале... — он указал на ключи у пояса. — Прибегал отец мальчика, и я запер графа, чтобы тот его не убил.

— Господи, почему же ты не позволил ему этого?

— А, мой принц, вы ещё слишком молоды. Разве нет более мучительной смерти?

В этом страшном вопросе, в этих последних словах умирающего мажордома Людовик почувствовал такую лютую ненависть, что ему стало не по себе.

В углу часовни брат Жан нашёл скорчившееся тело капеллана, умершего от потери крови и так и не осмелившегося приблизиться к алтарю.

Людовик со своими людьми отыскал наконец Жана д’Арманьяка, воющего в запертом подвале. Было очевидно, что мажордом, увидев, как крестьянин избивает графа, подкрался сзади и убил несчастного, а затем запер своего хозяина.

В ту ночь Людовику было плохо, но об этом узнал только брат Жан, кроме того, многим мужественным и крепким солдатам было плохо после Лектура.

Подавив мятеж Арманьяка, Людовик отправился в Париж. В продолжение всего пути он боролся с почти непреодолимым искушением остановить колонну, построить виселицу и повесить Жана д’Арманьяка. Однако дофин чувствовал, что этого делать нельзя. Он с победой возвращался после похода, в котором, как рассчитывали его неизвестные, но высокопоставленные недруги, он должен был погибнуть. Пока его отец всё ещё был королём, он не осмеливался предвосхищать королевский суд. Со временем всё изменится. В мрачном расположении духа он молился о том, чтобы это время наступило как можно раньше.

Подобно умирающему, который в свои последние минуты начинает дышать слабее и реже, Столетняя война, перед тем как окончательно завершиться, вступила в период затишья. Проиграв на севере и обнаружив на юге такого ненадёжного и неудобоваримого даже для лужёных английских желудков, как Жан д’Арманьяк, Англия поспешно подписала перемирие с Францией.

Блистательная победа в Арманьяке и последующее прекращение военных действий сделали дофина популярным среди мирных граждан и вызвали ещё большую неприязнь королевских советников, стремившихся к установлению единовластия во Франции и видевших в лице непобедимого принца прямую угрозу королевской и их собственной власти.

Итак, д’Арманьяк предстал перед парламентом всех сословий королевства, которые мечтали отомстить ему именем короля. Общее негодование возросло, когда были вычищены авгиевы конюшни Лектура, а имя короля Карла прославлялось по всему Парижу. Людовик вдумчиво наблюдал и учился тому, что даже справедливость, когда она вершится публично, может стать орудием политики. Однако как бы он хотел повесить д’Арманьяка собственными руками! Но тогда это было бы преподнесено отцу как узурпация его власти или даже убийство верного вассала! Каким осмотрительным приходится быть.

Парламент не замедлил признать Жана д’Арманьяка виновным в государственной измене, убийстве и инцесте и приговорил его именем короля к смертной казни через повешение. В какой-то момент заседания краснолицый судья встал со своего места, подошёл к изображению Спасителя, висевшему над скамьёй, и прикрыл его руками, дабы скрыть от Его глаз этот позор.

— Когда его повесят, — сказал Людовик Бернару д’Арманьяку, — я почувствую большое облегчение, не только потому, что восторжествует справедливость, но и потому, что вы станете правителем Верхнего и Нижнего Арманьяка, далеко не последней провинции.

Дофин улыбнулся, ожидая изъявления благодарности от Бернара д’Арманьяка, хотя он знал, что смерть Изабель явилась очень тяжёлым ударом для его старого друга и наставника. Выражения благодарности не последовало.

— Быть может, я уже не так тщеславен, как прежде, монсеньор.

Кроме того, в глубине души Бернар осознал, что есть в мире человек, хотя и незаконнорождённый, но имеющий больше кровных прав на короны обеих областей, чем он сам. Он испытал бы огромное облегчение, если бы осмелился сказать: «Монсеньор, сын госпожи Изабель, Анри Леклерк, — настоящий наследник». Но он не решился ещё раз напомнить себе о позоре своём и своего дома и ещё сильнее запятнать имя своей родственницы, которая жила и умерла в бесчестии.