— У меня ещё будет время, чтобы хорошенько обдумать все преимущества моего положения, когда графа Жана и в самом деле повесят. В настоящее время мне неизвестен даже точный день казни.

— Если король не повесит его, клянусь Богом, я сам сделаю это!

— Между тем, монсеньор, капитан Анри Леклерк вполне заслуживает награды за заслуги при подавлении мятежа в Лектуре.

Людовик печально вздохнул, сознавая, что на фоне его недавних рассуждений о необходимости казнить королевского вассала слишком очевидным выглядит теперь полное бессилие помочь какому-то жалкому артиллеристу.

— Капитана Леклерка не слишком жалуют после того, как он самовольно покинул поле боя. Естественно, я подтвердил, что не сомневаюсь в том, что пушку разорвало случайно. Ничего больше для того, чтобы он был с честью восстановлен в звании, я сделать не мог.

— Монсеньор, как вы полагаете, Анри Леклерк — счастливый человек?

— Друг мой, кто может быть счастлив, пока во Франции возможно то, что произошло в Лектуре? Для моих целей он, безусловно, полезный человек. Но, тем не менее, он, быть может, и счастлив. Он ненавидит англичан и обожает свои пушки. Любовь, ненависть и полное отсутствие страха. Это делает жизнь человека цельной. Я бы был счастлив, если бы моя жизнь протекала так же просто и естественно, как жизнь Анри Леклерка.

— Вы возьмёте его с собой в Швейцарию?

— Нет, — твёрдо ответил Людовик, — нам не нужны там быстрые победы, достигнутые при помощи артиллерии. Вы же понимаете, чего я жду от похода в Швейцарию. Анри теперь снова в своей любимой литейной мастерской, в муках создаёт чертёж двадцатифунтового передвижного орудия. Так что пусть он там и остаётся и в ближайшее время не возится ни с чем более опасным, чем порох.

Бернар улыбнулся:

— Так будет безопаснее.

Лишь немногие были посвящены в тайну экспедиции в Швейцарские Альпы. Там предстояло провести кампанию, которая впоследствии вдохновит Макиавелли на написание «Государя», — самого циничного труда о природе власти за всю историю литературы.

Как и Лектур, швейцарская кампания должна была стать ещё одним козырем в руках дофина. Он провёл с женой всего несколько дней и ни одной ночи, помня о приступе, который поразил его недавно. В этом он мало отличался от своих солдат, также проводивших не слишком много времени со своими семьями. Кругом царила неразбериха, всегда сопутствующая военным приготовлениям. В Париже собиралась армия, с каждым днём всё более многочисленная. Она наводила ужас на весь город и в конечном счёте довела бережливых буржуа до того, что они, глядя на свои разорённые лавки и утешая обесчещенных дочерей, стали шёпотом повторять друг другу слова, произнесённые королём Карлом в совете: «Франция больна и нуждается в кровопускании».

После перемирия с Англией Париж наводнили двадцать тысяч озверевших солдат — это отвратительное отродье войны не знало иного ремесла, кроме убийства, не имело иного жилища, кроме лагеря, и не получало денег со дня последнего сражения. Новый поход был для них делом желанным и вполне естественным — в нём они снова нашли бы применение своему искусству, и потому они с восторгом восприняли весть о назначении дофина главнокомандующим.

— Его высочество возвратился с юга с блестящей победой! — выкрикивали герольды перед их потрёпанными шеренгами, глядя в свитки, в которых якобы содержалось обращение короля к солдатам, хотя король лишь высказал мысль о необходимости такого обращения. Слова монарха были, по обыкновению, восприняты советниками как руководство к действию, и вот уже коварные речи воодушевляли невежественных ветеранов.

— ...И теперь долг велит нам освободить богатые земли Швейцарии...

— Богатые снегом, скалами и сыром, — пробормотал Людовик.

— ...где каждый верный своему отечеству француз сможет разбогатеть. Швейцарцы подняли вероломное восстание против своего повелителя Фридриха, императора Священной Римской империи, помазанника Божия...

— Призрачная империя!

— Послужите же теперь дофину так же честно и доблестно, как вы всегда служили мне...

— Всеподданнейше разорив вашу столицу?

— ...и следуйте за Людовиком по пути процветания и славы, ибо он всегда будет в первых рядах, ведя вас за собой!

— Нет, отец, этого не будет, не в первых рядах.

С тяжёлым сердцем брат Жан вынужден был сопровождать дофина, но у врача есть обязательства перед своим подопечным. Он приготовил эликсир из жидкого золота, в силу которого уверовал после оставшегося тайной для всех припадка Людовика под Лектуром. Иногда он молил Господа о даровании человечеству лучшего лекарства от падучей.

Маргарита прощалась с Людовиком, на её щеках играл румянец, напоминавший ему о том, как она тревожится всякий раз, когда он отправляется в поход, грозивший ему гибелью. Она говорила:

— Людовик, дорогой, неужели у тебя никогда больше не будет времени для нас двоих? Одно мгновение могло бы подарить тебе наследника.

Он пощекотал её подбородок:

— Похоже, ты начинаешь любить меня?

— Я всегда любила тебя.

— Когда швейцарцы будут разгромлены, — улыбнулся он, — я, в тишине и уединении, с удовольствием приму участие в этом рискованном предприятии. Мы просто отправимся вместе отдохнуть, только ты и я.

— Fi des sales Suisses! — воскликнула Маргарита. — Почему мы не можем отправиться сейчас же? Тебя и так слишком долго не было рядом.

Но дофин выпил свой отвар из жидкого золота и довольно резко напомнил ей об их общих обязательствах. В ночь, когда отряды выступили из города, Маргарита разразилась напыщенной балладой о роли артиллерии в предстоящей кампании, но так как она не имела представления о технических терминах, уместных в подобном произведении, содержание её сводилось к восхвалению достоинств артиллерийских капитанов.

Людовик стихотворения не прочёл. Да и при войсках, которые он вёл в Швейцарские Альпы, не было артиллерии. Когда хирург пускает кровь, он делает это бесшумно, а это было кровопускание умелое, циничное, тихое и быстрое. Операция прошла удачно.

С французской стороны Альп, в предгорье Юра, раскинулась долина реки Ду, манящая, зелёная и плодородная. К ней и вёл дофин своих буйных и отчаянных ветеранов. Ещё до того, как они пересекли швейцарскую границу, солдаты, весьма гордившиеся своим прозвищем «мясники», начали мародёрствовать и разорять окрестные деревни. Дофин не удерживал их, так как «нал, что этим солдатам уготовано великое будущее, кроме того, он был бессилен в любой труднопредсказуемой ситуации. Он просто вёл войска вперёд, надеясь быстрым продвижением уменьшить мародёрство и сберечь разрушительную силу своих солдат для Швейцарии.

Вскоре широкая долина сменилась лесистой местностью с водопадами и известняковыми расселинами, которых становилось всё больше по мере того, как армия подходила к истоку реки, теперь превратившейся в бурный альпийский поток. В бедных горных селениях этих краёв взять было нечего, а местные крестьяне, проворные и ловкие, как горные козлы, разбегались, едва завидев дофина и его войско. Хотя швейцарцев и не было видно, зато сквозь гул камнепада, который то и дело обрушивался на головы солдат, был отчётливо слышен их издевательский смех.

На склонах горы Террибль уже лежал снег, и колонна повернула в долину Бир. Здесь имелось гораздо больше богатых деревень, так как долина выходила к вольному городу Базелю. И здесь так же, как и в Верхнем Арманьяке, росли виноградники и процветало виноделие. Был конец года (ещё одно обстоятельство, учтённое дофином), и сбор урожая шёл полным ходом. В Швейцарии не нашлось ни золота, ни славы, ни пищи, ни одежды, ни укрытия. Зато в коньяке не было недостатка, и, так как солдатам всё равно умирать, Людовик позволял им пьянствовать и распутничать каждую ночь, перед тем как лечь спать на снегу, не таявшем здесь, как нигде во Франции, восемь месяцев в году.

Три тысячи человек из двадцати дезертировали: некоторые перебежали к швейцарцам, другие отважились с боем пробиваться в Швабию, но большая часть просто отбилась от войска в пути. Остальные, ослабевшие и голодные, ковыляли к Базелю, где, как обещал Людовик, они найдут всё, чего только можно пожелать. Однако, подойдя к стенам Базеля, «мясники» наткнулись на лес швейцарских пик. Ужасное оружие в руках того, кто умеет с ним обращаться, швейцарскую пику можно было нейтрализовать только одним испытанным способом: выпускать тучи стрел из арбалетов, нанося одновременно мощный кавалерийский фланговый удар, — и враг сметён. Но замерзшие руки французов не могли точно целиться, конница вовсе не рвалась в бой, а большую часть лошадей давно убили и съели. Королевских солдат хватило только на то, чтобы очертя голову броситься на частокол копий. Две тысячи швейцарцев положили четыре тысячи французов и сами погибли от рук своих жертв. Дофин, который отнюдь не сражался в первых рядах, удивлённо наблюдал за бойней с холма и видел, как сначала по одному, а затем десятками и сотнями падали швейцарцы. Ни один из них не ушёл с поля боя живым. Ворота не отворились, чтобы впустить уцелевших. Мрачные и неприступные, возвышались стены города над полем брани.