— Моя супруга здорова, спасибо.

— Графиня Шароле никогда не чувствовала себя лучше, чем теперь, — церемонно сказал Карл.

Но в тот же вечер, когда бургундцы готовились покинуть Перонн, пользуясь всеобщим столпотворением и ранними осенними сумерками, Людовика тайно посетил граф де Сен-Поль.

— Графиня Шароле при смерти, — сообщил он.

— Вы обещали разузнать для меня что-нибудь ценное, — заметил Людовик, — весть о том, что дама умирает, не может доставить удовольствия, да и в остальном она ничем не примечательна, — впрочем, сообщение говорило о наблюдательности его лазутчика.

— Но пусть ваше высочество подумает, какие возможности для Бургундии может открыть её кончина! Какой новый, выгодный для страны союз может заключить Карл, женившись вторично. Интересно, кого он выберет на этот раз?

— Да, тот, кто сможет это выяснить, несомненно, достоин жезла коннетабля, — заключил Людовик.

— То, что узнаю я, узнаете вы! — с готовностью пообещал Сен-Поль.

Король возвратился в Париж и увидел, наконец, свою дочь. Он повелел звонить во все колокола и объявил трёхдневные празднества, по окончании которых обратился с длинной речью к парламенту. Депутаты благодарили короля за выкуп земель и укрепление северной границы, но не упустили случая просить о немедленном снижении налогов. Людовик пообещал облегчить налоговое бремя как только ужасающие расходы будут хотя бы отчасти восполнены, так как вполне очевидно, что солдатам надо платить, а казна пуста. Затем он даровал помилование сьеру де Шатонефу и выпустил его из железной клетки. Прощённый барон сразу же бежал в Бургундию вслед за невшательским сеньором, который, в мрачной бессильной злобе на короля, уже нашёл там убежище.

В этот раз Людовик, однако, не стал объезжать провинции и излечивать страждущих прикосновением. Его сердце обливалось кровью, он чувствовал, что над ним тяготеет проклятие. Принцесса не родилась горбуньей, но её бедная маленькая спинка была безнадёжно искривлена, и несчастный отец знал, что на всю жизнь она останется сутулой и убогой. Бог не одарил красотою Анну, Жанну он поразил уродством.

— Это у неё из-за суставов, Оливье, как у тебя?

— Да, ваше величество, но мои гораздо хуже.

— Будет ли боль мучить её, как тебя, всю жизнь, не утихая ни на миг?

— Я так не думаю, ваше величество. Она не слишком кричит в колыбели.

Герцог Беррийский, глыбообразный, большеголовый брат короля, в младенчестве тоже вёл себя тихо.

— Скажи королеве, что принцесса Жанна избавится от своего недуга, когда вырастет.

— Повинуюсь, ваше величество. Но она не избавится.

— Скажи, как я велю.

Пусть поднимется волна протеста — Людовик предвидел её, но однажды он сделает что-нибудь для лучшего обучения врачей во Франции. Почему доктора, словно воры, должны ночью рыскать по кладбищам и осквернять могилы, чтобы на трупах изучать анатомию человеческого тела? Почему?

Так, семейным несчастьем закончился для французского монарха год 1464-й, год, в который он столько достиг.

Год 1465-й начался с секретного послания от графа де Сен-Поля — Людовик счёл, что его содержание стоит жезла коннетабля.

То, о чём говорилось в письме, грозило Франции многими бедствиями, но король был предупреждён.

В скором времени графиня Шароле скончалась, а дряхлость герцога Филиппа развилась настолько, что затронула и голову, в каковом положении он не способен был больше повелевать страной. Сердце в его груди ещё билось, но сам он удалился от людей в тот сумеречный мир, который так далёк от реальности и ведом только тому, кто живёт в нём, и старик каждое утро отправлялся в призрачные крестовые походы, из которых каждый вечер возвращался с победой. Сен-Поль посылал Людовику регулярные отчёты о его болезни, закончившейся в один прекрасный день так, как она неизбежно должна была закончиться.

12 апреля, в пятницу — день, перед которым Людовик всю жизнь испытывал суеверный страх, — был принят акт о регентском правлении. Его подписывали все вассалы Бургундского дома, подписал граф Карл, подписал и герцог Филипп, полагая, что перед ним — сообщение о взятии Иерусалима. И с этого момента граф Карл Безрассудный превратился в герцога Карла Смелого, владыку Бургундии.

«Он говорил в моём присутствии следующее, — доносил Сен-Поль. — “Мой отец сделал Людовика королём. Клянусь, что из моих рук корону получит не один, а шесть королей Франции”. Среди высшей знати здесь царит сильное оживление».

Реакция Людовика не заставила себя ждать:

«По получении сего будьте любезны немедленно выехать ко мне. Жезл коннетабля ждёт Вас. — И он добавлял: — Возьмите с собой всех Ваших вассалов в полном вооружении и пушки, если позволяет время, и если они у Вас есть».

Новость вихрем облетела Францию. Карл Смелый и не пытался скрывать своего намерения посадить на французский трон шестерых королей. Французские аристократы знали о его планах, и их тщеславие разгоралось с новой силой — все они мечтали о возвращении золотого века раннего феодализма, когда каждый самый захудалый князёк мог притязать на престол, чеканить монету, вершить в своих владениях суд по собственному произволу, казнить и миловать, охотиться, объявлять войну соседу и заключать с ним мир, без малейших помех со стороны центральной власти. И, что самое главное и чего они жаждали больше всего, буржуа и крестьяне, которым Людовик всегда почитал необходимым разъяснять каждый свой шаг, лишились бы тогда того влияния и положения, которым король наделял их всё в большей и большей степени. Ведь продал же недавно этот монарх — губитель старинных традиций и обычаев — буржуазии многих городов право вооружать собственные отряды для охраны порядка и выставлять ночных дозорных — право, с незапамятных времён принадлежавшее местному барону. Что дальше? Или Людовик XI вознамерился превратить голытьбу в дворян, а феодалов сделать крестьянами? И ещё одна мера короля ударила с равной силой по их гордости и кошельку. Они с давних пор обладали привилегией назначать городских магистров, каковые никогда не забывали отблагодарить их за тёплое местечко, и оттого беспрерывно менялись, ибо благодарность новых соискателей часто оказывалась более щедрой. Король постановил объединить магистров в единый совет, назначать их пожизненно, и только если кто-нибудь из них явно не справлялся со своими обязанностями, отрешать его от должности, причём решение в таких случаях будут принимать королевские судьи. Он разрешил свободно проводить ассамблеи и выступил гарантом свободных выборов.

Ну и, наконец, Людовик как бы приравнял знать к остальным сословиям Франции, заставив её платить налоги, от коих доселе она была освобождена.

В Карле Смелом они видели полную противоположность Людовику XI: они видели не хладнокровного, бедно одетого, бережливого счетовода, ничем не отличавшегося от столь любимых им торговцев, но мужественного и властного принца, который сверкает орденами, презирает деньги, не позорит своего происхождения торговлей, не утруждает себя заботой о простолюдинах, в общем — живое воплощение старого рыцарства, уже овеянного в те годы легендарным ореолом. В его глазах отражались минувшие времена их собственной славы.

Они отнюдь не забыли о гордом отказе Карла присягнуть Людовику на коронации в Реймском соборе — об отказе, который, как надеялся Людовик, не привлёк к себе внимания, но который теперь мог сыграть свою роль. В Карле они видели вождя, который придёт и спасёт их от угасания и вымирания под игом короля-трактирщика.

Людовик знал, что сам Карл вряд ли сумел бы подготовить и искусно направлять великий мятеж, внезапно объявший всё его королевство. Но Филипп де Комин! Этому изобретательному цинику вполне по плечу подобное дело. Бунтовщики даже придумали красивое звучное название Лига общественного блага.

— О Боже, как бы я желал видеть этого человека у себя на службе! — скрежетал зубами Людовик. Даже в искреннем гневе не мог он удержаться от восхищения хитростью Филиппа де Комина. — Если бы они объявили себя Лигой изменников своему законному королю, кто бы пошёл за ними? А так получается, что они всего лишь усердно служат общественному благополучию. Чёрт побери, я готов отдать свой изумруд, только бы переманить его к себе! Оливье! Ты сможешь за неделю устроить отравление герцога Карла? Или хотя бы за десять дней?