— Восьмое октября, Перонн, — произнёс он, — я не должен также забывать, что это случилось в Перонне.

— Перонн, восьмое октября, — эхом отозвался Оливье Лемальве, — ваше величество не должны забывать...

Но сам он хотел бы заглянуть в будущее, чтобы избавить своего господина от жестокого разочарования, какое постигнет его, если день или город когда-нибудь подведут его.

Граф Карл и герцог Филипп прибыли в Перонн.

— Меня не оставляют смутные опасения, — шепнул Людовик Оливье, — что граф Карл захочет похитить сокровище и таким образом сохранить Сомму за собой.

— Мне это тоже пришло бы в голову, будь я наследником бургундской короны, ибо тогда у меня не было бы оснований любить ваше величество.

— Ты бесценен, Оливье, — рассмеялся король, — ибо в твоих прямодушных речах неизменно отражаются чёрные замыслы завистливого сердца.

Анри Леклерк окинул бургундских рыцарей оценивающим взглядом. Оружие и доспехи сверкали на людях и лошадях, наконечники копий казались острее иголки, бургундские львы на развевающихся знамёнах выглядели только что нарисованными кричаще красной краской.

— У него ничего не вышло, — заявил он, — перед нами отличное войско, но, как обычно, у них нет артиллерии.

— Чем на сей раз наполнены твои ядра, Анри?

— В каждом по дюжине арбалетных стрел, и сделаны они и стали, а не из железа. Им также придана остроконечная форма чтобы они лучше пробивали броню доспехов, монсеньор. — Анри никак не мог привыкнуть к новому громкому титулу Людовика — того это всегда забавляло, но на лице Оливье неизменно появлялось злобное выражение.

— У них нет артиллерии — это говорит о том, что распоряжается в стране всё ещё старый герцог, — с удовлетворением отметил Людовик, — у моего доброго дядюшки столько же общего с орудийным порохом, сколько у... — «у меня с моими баронами» чуть не сорвалось у него с языка, но он давно привык дважды и трижды взвешивать свои слова перед тем, как их произносить, — ...прошлого века с нынешним, — закончил он.

— Даже если бразды правления всё ещё в руках герцога, не думаю, что это продлится долго, — сказал Оливье, — когда старые воины путешествуют в паланкинах, как женщины, прогноз очень неутешителен с чисто медицинской точки зрения, ваше величество.

Людовик молча кивнул. От него не ускользнул ещё один плохой знак, незамеченный остальными. В бургундской свите не было женщин. Герцог Филипп всегда любил окружать себя ими — судя по всему он быстро сдавал. И всё же благородный старик приехал сюда, в Перонн — и это значило, что он собирается сдержать своё слово.

Бургундцы приближались — позади паланкина на лошади ехал граф Карл в полном вооружении, его лицо пылало гневом и стыдом, глаза бешено сверкали, и шлем, словно оковавший его голову, отбрасывал странную тень, казалось, придававшую его глазам ещё более странный блеск.

— Остаётся только опустить забрало, и он готов к бою, — промолвил Оливье.

— Он уже готов, — отозвался Людовик, — я многое отдал бы, чтобы отец сейчас красовался на этой великолепной лошади, а сын лежал в паланкине.

— Вам не нужно ничего отдавать за это, сир. Оливье Лемальве сам всё устроит. Вы ведь разделите трапезу с графом Карлом? У меня нет ядер, но есть немного белого порошка...

— Никакой отравленной рыбы, Оливье.

Они встретились в палатке, поскольку король ещё не приобрёл суверенных прав над городом, а граф Карл не пригласил его в свой замок.

— Он говорит, что не может находиться с тобой под одной крышей, — послышался голос герцога из паланкина. Голос звучал по-старчески надтреснуто.

— Отец, прошу вас, не разговаривайте, — сказал Карл довольно резко.

— О, хорошо, хорошо, я не буду. Я только передал то, что сказал ты.

— Прошу вас, не говорите вовсе. Добыча запуталась в сети паука, неужели этого недостаточно?

Филипп де Комин сидел, склонившись над столом; он подшивал к Арраскому договору огромное количество расписок и описаний содержимого каждого из железных сундуков.

— Угодно ли вам пересчитать всю сумму? — спросил Людовик.

Граф Карл ответил утвердительно, Филипп де Комин, казалось, колебался.

— Нет, клянусь небом! — воскликнул герцог, нетвёрдо приподнявшись на локте.

Карл поспешил успокоить его. Оливье пробормотал:

— Цвет этого лица... Оно слишком, слишком красное.

Сквозь ярость старика он разглядел признаки апоплексии, паралича, смерти.

— Людовик, мальчик мой, ведь здесь всё, не правда ли? — грустно спросил Филипп.

— Всё до последнего су, дорогой дядюшка.

— Как жаль, что вы не смогли стать друзьями, мальчики. Скрепи договор печатью, Карл. Я сдержал своё слово.

Карл приблизился к столу и приложил к договору герцогскую печать.

Можно было бы не зажигать свечу, улыбнулся про себя Людовик, один его взгляд легко растопил бы воск, — но он не дал воли чувствам, и лицо его осталось бесстрастным.

И в ту секунду, когда рука графа вдавила печать в горячее восковое пятно на бумаге, на карте Европы произошло изменение, и граница Бургундии с Францией отступила за Сомму, воды которой струились отныне в королевстве Людовика.

Король бросил многозначительный взгляд на Анри, тот мягко сказал что-то сыну, который немедленно покинул палатку совета. Выйдя наружу, молодой человек вскочил на ожидавшую его лошадь.

Бровь Филиппа де Комина удивлённо поползла вверх.

— Вероятно, юный Жан так спешно удалился, повинуясь некоему зову природы, — пожал плечами Людовик.

— Кому-нибудь следует поучить манерам сыновей вашей haute noblesse, — презрительно усмехнулся Карл.

Но сердце Жана Леклерка ликовало слишком сильно, и сам он ускакал уже слишком далеко, чтобы услышать замечание графа и возмутиться им. Он давно упросил своего отца, а тот, в свою очередь, добился для него у короля чести первым доставить во Францию весть о переходе суверенитета над городами Соммы к французской короне. Кстати, найдётся новое применение фейерверкам. Жан пришпорил лошадь и направил её в заросли кустарника, там он поднёс медленно разгоравшуюся спичку к фитилю ракеты, которая тут же со свистом взвилась в воздух, оставляя за собой огненный, как у кометы, хвост.

Люди короля подхватили сигнал Жана, и десятки таких же ракет полетели от холма к холму, пока наконец не донесли его на своих хвостах до французских войск, сосредоточенных между Абвилем и Перонном и готовых к маршу — к ночи они заняли города на Сомме.

Между тем в палатке Людовик невозмутимо держал речь:

— Мой добрый дядюшка, вы оказали мне великую честь, если бы согласились оставаться в Перонне до тех пор, пока усталость от долгой дороги не развеется, а поскольку моё присутствие, похоже, расстраивает графа Карла, я и мои люди покинем город.

— Это очень благородно с твоей стороны, Людовик, мальчик мой. Я, конечно, совсем не утомлён, но как ты сам сказал, немного отдохнуть, освежиться.

— Нет, — твёрдо произнёс граф.

— Но он только что обещал уехать, Карл. И тем проявил подлинное великодушие — ведь это его город!

— Мы отправляемся домой, отец.

— Ночлег в палатке может скверно для него обернуться, — успел шепнуть Оливье.

Тонкий слух графа уловил эти слова:

— Вам будет спокойнее спать в палатке, отец, нежели в Перонне, где в городах — цирюльник и бастард на службе у паука.

— Господа, — вздохнул герцог, — я должен просить у вас прощения за моего сына. Он добрый мальчик, но не научился обуздывать свои страсти. Даже родная мать зовёт его Карлом Безрассудным.

— Я не обижен, — ответил Людовик просто.

Анри и Оливье одновременно взглянули ему в лицо и с удивлением обнаружили, что он действительно нисколько не оскорблён, тогда как в их собственной груди кипела ярость. Оливье вспомнилось, как король однажды назвал слова пустотой и дымом. Анри же понурил голову, вспомнив, что он и вправду бастард.

— Позвольте мне выразить надежду, что и герцогиня и графиня пребывают в добром здравии, — любезно продолжал Людовик. Дело было сделано, и Филипп де Комин уже сворачивал заверенные печатью листы договора в свитки; вежливость теперь ровным счётом ничего не стоила.