— А в совете мнения разделились.
— А вот это новость! Кто против и кто за?
— Говоря в общем, высшая знать против.
— Ну, когда речь идёт о единстве, эти всегда против. А кто за?
— Жак Кер и Ксенкуань.
— Так, у торговцев мозгов больше, — довольно улыбнулся Людовик. Теперь он знал то, что хотел знать.
Франции не удастся воспрепятствовать союзу, коль скоро совет так решительно раскололся: французская политика немыслима без мощной материальной поддержки Жака Кера и Ксенкуаня. Этих двух зубров торговли, равных которым не было за всю историю христианского мира. Условия кардиналу Савойскому он поставит жёсткие: скажем, двести тысяч золотых крон.
— Я плохой дипломат, монсеньор, — беспомощно выговорил брат Жан. — Вы появились так неожиданно, что я и с мыслями собраться не успел. И сразу столько вопросов... И вправду лучше бы послали епископа Мейзе.
Теперь Людовику стало ясно, что, направь они епископа Мейзе, это означало бы бесповоротный отказ от союза, а вслед за ним явилась бы армия, чтобы подкрепить этот отказ. Однако французские войска хоть и одерживали победы в последние годы затянувшейся войны с англичанами, но были, безусловно, слишком заняты этими победами, чтобы выступить против дофина в его отдалённой провинции. Чего Карл и высшая знать не могли добиться силой, то должен был сделать брат Жан, используя узы дружбы. Хитрый ход, подумал Людовик, хитрый и гнусный.
— Разве вам не велели лестью и уговорами заставить меня отказаться от моего замысла? А если это не получится, то и пригрозить?
— Нет, нет, только не угрожать. Никто на свете не посмел бы предлагать мне это, — брат Жан извлёк из рукава рясы кошелёк из зелёного бархата на серебристом шнурке, вроде тех, в какие укладывают драгоценности ювелиры, — но члены совета просили меня передать вам это в знак дружбы и уважения, меня просили также остаться с вами на какое-то время — о, вы представляете всё в таком свете, что полученные мной указания выглядят совсем иначе! — и попробовать убедить вас, что союз Савойи и Дофине будет означать сосредоточение сил у южных провинций Франции и потому он противоречит интересам королевства, трон которого вам предстоит унаследовать.
Добрый человек, подумалось Людовику, любит меня и пытается честно служить Франции.
— Этот союз будет не угрожать Франции, а наоборот, защищать её, — сказал дофин, открывая кошелёк. В нём лежала красивая золотая цепь с нагрудным крестом, украшенным большим бриллиантом вроде тех, какие он носил как принц-регент Дофине. Один из титулов Людовика звучал так: имперский наместник Священной Римской империи, частью которой номинально являлось Дофине. Разумеется, в отсутствие императора он был настолько независим, насколько это позволяло его мужество, ум и искусство дипломата.
На Людовика произвели впечатление и дорогой подарок, и явное стремление совета договориться. Впрочем, прикинув, во сколько раз дешевле содержания армии обошлась им цепь, он решил, что не стоит переоценивать щедрость советников Карла. Побрякушка в качестве взятки, старый друг — всё это в залог доброго отношения. Что дальше?
— А что, у госпожи де Салиньяк такие же чудесные духи, как раньше?
— Ума не приложу, откуда вы узнали, что она здесь. Да, даже приор обратил внимание на её духи. Вообще-то я собирался несколько дней не обнаруживать её присутствия, так как я опасался, что оно огорчит вас.
Людовик подумал, что совет, судя по всему, держался иного мнения.
— По правде говоря, — заметил брат Жан, — я нисколько не сомневаюсь, что госпожу де Салиньяк удалили от двора в страхе, что она может отвлечь короля от более серьёзных предметов.
— О, мой невинный друг священник! — произнёс Людовик. — Неужели вы не понимаете, что они любезно послали её мне, чтобы скрасить моё изгнание и отвлечь меня? Это, конечно, идея де Брезе либо порождение воспалённого сознания Жана д’Арманьяка. Так или иначе, Маргарита де Салиньяк была одной из придворных дофины, и ей будет оказан соответствующий приём.
Людовик вложил цепь с крестом в кошелёк и протянул его брату Жану. Тот спросил с некоторым беспокойством:
— Как, вы отказываетесь принять это? Ведь меня же со свету сживут. Я никогда не осмелюсь доложить членам совета, что вы отвергли их дар.
— Вы должны вернуться сразу?
— Мне... мне дали понять, что моя миссия может затянуться на некоторое время.
Людовик рассмеялся:
— Ваша миссия, брат Жан, займёт ровно столько времени, сколько захочется мне. Пять лет я ждал вас. Честно говоря, я подозреваю, что вас изгнали, а вы даже и не догадались об этом. Так позвольте мне сделать ваше изгнание счастливым и лёгким. Оставайтесь в Дофине, вернитесь ко мне на службу, станьте снова моим исповедником, лекарем и другом.
— Мне и самому этого хотелось. Но во Франции я ещё сохраняю кое-какое влияние, и мне всегда удавалось отстоять там ваши интересы. Здесь у вас много друзей, там — почти никого.
Людовик погрузился в долгое и тягостное молчание.
— Но здесь у меня нет лекаря.
Смущённо отвернувшись, он снял шляпу и откинул прядь волос, обнажая кожу над правым ухом. Брат Жан увидел рваный шрам, всё ещё вздутый и красный, явно недавнего происхождения. Людовик опустил волосы и снова надел шляпу, возвращая себе вполне благопристойный вид.
— Я сам пытался покончить с ним при помощи коньяка и соли, — мне не хотелось, чтобы кто-то знал. Это случилось ночью Но могло случиться и среди бела дня, на глазах у всего двора, Меня сочли бы безумцем, особенно здесь, на юге.
Брат Жан наконец решился:
— И часто вы так падаете, Людовик?
— Так сильно раньше никогда. Но кто может поручиться, что завтра всё не повторится? В тот раз всё произошло совершенно внезапно.
— Быть может, какие-то признаки надвигающейся беды и были просто вы не заметили их. Иногда симптомы проявляются совсем слабо, их легко можно оставить без внимания — особенно когда голова, подобно вашей, обуреваема великими замыслами и планами.
— Вы останетесь со мной, брат Жан? Останьтесь, молю вас. Мне было так худо без вас, без вашего искусства.
— Конечно же, я вас не покину. Мне с самого начала следовало быть с вами.
— Слава Всевышнему!
Направляясь к выходу, Людовик указал ему на кошелёк:
— А с этим я прошу вас подождать. Не могли бы вы вручить мне его завтра — в официальной обстановке? У меня есть на этот счёт свои соображения.
— Разумеется, раз вы того желаете. Но куда вы направляетесь? Вам нельзя одному спускаться с той горы.
— Брат Жан!.. Нет, нет, не брат Жан — это слишком мало для лекаря дофина. Вас надо сделать епископом. Как имперский викарий Священной Римской империи я имею некоторые церковные полномочия. Ваше преосвященство господин епископ, позвольте мне напомнить вам, что официально меня здесь вовсе нет. Я мирно почиваю в моём гренобльском дворце, в двенадцати милях отсюда. Формально мы встретимся завтра, впервые за последние пять лет, — Людовик расхохотался. — Вы обеспокоены, господин епископ? Вы находите, что ещё минуту назад я был чересчур серьёзен, а сейчас чрезмерно весел. Это ничего не значит. К этому я готов всегда. Но такие вещи случаются после припадка, а не до. Теперь уж я не буду захвачен врасплох. А веселит меня мысль о союзе, об изумруде и о замужестве маленькой Иоланды. Я весел оттого, что снова обрёл вас. Вы, господин епископ, вы сами — залог моего здоровья. Дороже вас у меня никого и ничего нет. И перестаньте искать глазами башмаки. Я ведь уже в Гренобле. До свидания, до завтра, монсеньор епископ Гренобльский. Нет, лучше Валансский. Гренобльская епархия уже занята. Вашим кафедральным собором будет церковь Святого Аполлинария — прекрасное языческое имя, оно понравится кардиналу Савойскому, когда вы встретитесь завтра. Доброй ночи, милый друг, или, вероятно, доброе утро? Я уже на полпути домой.
Дверь отворилась и закрылась за ним. Людовик ушёл.
Брат Жан остался один, всё ещё не в силах прийти в себя от нежданных почестей и потока благодарностей, которые излил на него дофин. Может, это сон? Но не примерещился же ему шрам Людовика. Пугающе, неумолимо реальный, он объяснял и приподнятое настроение дофина, и его признательность. Лечить самого себя коньяком и солью — дело мучительно болезненное. Проходят недели, прежде чем рана медленно затягивается, снова вскрывается и опять затягивается, а ведь вскрывать её надо ланцетом и сушить потом — даже подумать страшно. День за днём Людовику приходилось появляться при дворе, скрывая сильную боль. Да и ночами он не мог, как другие, напиваться до бесчувствия, чтобы заглушить боль — боялся припадка. Неудивительно, что складки глубже прорезали уголки его рта.
