В донесении имелся постскриптум: «По прибытии в Бордо король Карл застал этот город в полной покорности и мире. Гонца, прибывшего с ложной вестью, разыскивают, при этом предполагают, что он был послан дофином».
Герцог Филипп написал королю иронически, что восхищается его сдержанностью, и выразил свою радость по поводу того, что его величество вновь продемонстрировал всей Европе свою «филопрогению» — слово было предложено одним циничным грамотеем, неким Филиппом де Комином, который начальствовал над бургундской канцелярией. Слово это вначале озадачило короля, узнав же, что оно означает «любовь к потомству», он пришёл в ярость.
Людовику герцог отправил сердечное, почти призывное письмо: «Как часто я вспоминаю себя в те дни, когда христианство восторжествовало над неверными в Святой земле. В наши дни я вновь вижу, как с Востока грозовой тучей надвигается турецкая неволя. Говорят, что эпоха крестовых походов миновала, говорят, что мои взгляды устарели. Но всё же мы должны обнажить меч во славу Христа и отстоять нашу честь под его святым знаменем. Только подумай о том, чего могли бы достичь мы, объединив мой меч и твои пушки в могучем священном призыве; тогда не найдётся такой твердыни, которая не покорится нам, и деяния наши вызовут у народов вздох восхищения даже в этот выродившийся век. Приезжай ко мне, привози свою невесту, и мы потолкуем обо всём этом». Письмо было подписано ласковым забавным именем, которое герцог некогда придумал специально для племянника: «Твой дядя Бургундия».
Людовик ответил герцогу собственноручно, обещая приехать Обычно он писал довольно мелко, словно стараясь уместить как можно больше слов на одном листке бумаги, однако в этом случае он перешёл на более крупный почерк, чтобы герцог мог без труда разобрать его. Людовик вспомнил, что ему показывали когда-то новое итальянское изобретение — два кружочка обработанного венецианского стекла, которые пожилые люди могут подносить к глазам и таким образом видеть окружающие предметы «увеличенными в два раза»; однако он положительно не мог себе представить герцога — лелеющего мечты о крестовом походе, в свои пятьдесят пять всё так же непобедимого в турнире — покорившимся такому унижению и нацепившим на свой благородный нос эти кружочки. Воинственный и грозный рыцарь в сияющих доспехах и... в очках? О нет, кто угодно, только не «дядя Бургундия»!
Кроме того, он ещё почти не виделся со своей невестой. Маленькая Шарлотта оставалась в Шамбери, где няни теперь называли её не иначе как госпожа дофина. Она проводила день за днём, прилежно постигая катехизис, искусство шитья, училась вести себя за столом «как дофина» и пользоваться итальянскими вилками, запоминала названия королевств и имена правящих государей Европы, что оказалось непростым делом, хотя бы потому, что троих из них звали Генрих. С главами древних баронских домов дело обстояло ещё сложнее, поскольку чуть ли не все они носили имя Жан. Всему этому обязательно обучали любую принцессу, но Шарлотта, связанная родственными узами с десятками этих герцогов, понимала, что если она хочет когда-нибудь превратиться в хорошую жену, мать и королеву, ей придётся знать и помнить о них всех. А потому Шарлотта старательно занималась всем этим, хотя иногда ей казалось, что взрослеть и выходить замуж вовсе не так уж весело и приятно.
Впрочем, у дофина тоже не оставалось ни минуты для отдыха. Каждый день оказывался слишком коротким, чтобы осуществить грандиозные замыслы, которые рождались в его голове по ночам: ремонт старых дорог и строительство новых, возведение и укрепление замков; единая сеть военных постов, новые, более скорострельные ружья... Все эти работы велись, но воображение дофина развивалось значительно быстрее. Он подгонял, торопил самого себя и всех вокруг. Он знал, что мир и спокойствие в его гране очень шатки, и ему лишь на время удалось избежать мести отца, который непременно вернётся и постарается покарать мятежного сына, как только совет позволит ему это.
Часто по ночам он вспоминал о Пегасе и тосковал по нему, хотя другой пёс лежал перед ним, растянувшись на каменном полу у очага, и снились ему, наверное, всё те же собачьи сны. Во всяком случае, он так же причмокивал во сне губами. Более всего тосковал он по брату Жану, которого никто и никогда не смог бы заменить, и потому он не упускал из виду Анри Леклерка и его семью, принимая в ней горячее участие. Сын Анри рос на глазах дофина, и тот часто говорил с ним о брате Жане. Как-то раз, словно напрягая память, Анри сказал ему: «Брат Жан когда-то говорил мне, что знает великого вельможу, которому известна тайна моего рождения. Я не осмелился расспрашивать о нём, к тому же мне было тогда всё равно, кто я. Теперь у меня есть сын, и мне бы хотелось выяснить это, впрочем, уже слишком поздно».
— Даже если в твоих жилах не течёт благородная кровь, я сделаю её таковой, — ответил Людовик.
Вместе с тем дофин подумал, что когда-нибудь он разузнает побольше о Бернаре д’Арманьяке.
Другое почти мистическое напоминание о брате Жане поразило воображение дофина однажды зимним днём, когда он осматривал новую горную дорогу. Его взгляд скользил по отвесной скале, и он вдруг понял, что за все эти месяцы его прежняя боязнь высоты ни разу не возвращалась к нему. И с этого дня горные дороги в Дофине стали строить без перил и парапетов, и Людовик объезжал их даже зимой, когда они покрывались коварной ледяной коркой; строительство теперь продвигалось гораздо быстрее. Было ли его избавление от старого недуга исполнением горячего пророчества брата Жана или оно было связано с некой магической силой, скрытой в изумруде кардинала — это Людовику было неведомо. И то, и другое он берёг как зеницу ока, кольцо он даже велел зашить в небольшой бархатный мешочек и носил его на цепочке вокруг шеи. Дофину казалось, что брат Жан, взирая на него с небес, может расценить это как суеверие и осудить. Впрочем, он питал слабую надежду, что брат Жан не заметит мешочка под камзолом.
Тем временем был коронован новый император, впервые за последние пятнадцать лет у Священной Римской империи появился властитель, а у Дофине — сюзерен. Поначалу Людовик надеялся, что с его воцарением наступит эпоха великих дел. Некоторое время даже казалось, что мечты Филиппа Бургундского сбываются — папа задумал новый крестовый поход против турок и обратился, как формальный глава всего христианского мира, за помощью к императору. Но император Фридрих III разочаровал его, ибо единственная помощь, которую он готов был оказать в борьбе с турками, — это разослать папские индульгенции тем отчаянным князьям, которые откликнутся на призыв святого престола. Огромный мешок таких индульгенций прибыл в Гренобль вместе с императорским письмом, в котором он повелевал раздавать их тем рыцарям, дворянам и простым солдатам, которые изъявят желание отправиться в Святую землю на свой страх и риск, а главное — за собственный счёт. Таких не нашлось. Вид этих дешёвых жалких бумажек крайне расстроил его святейшество, но вызвал живейший интерес у дофина Людовика, который заметил, что все они были абсолютно одинаковы до малейших деталей, а следовательно, не могли быть написаны от руки. Он решил показать их человеку, который, возможно, сможет разъяснить, как это получилось. Анри Леклерк подтвердил, что индульгенции не представляли собой, строго говоря, манускрипты: «Это что-то механическое, вероятно, какой-то тип печати. Мне приходилось видеть печатные картинки, но напечатанные слова я встречаю впервые».
— А можно ли печатать целые книги? Это было бы замечательно.
— Монсеньор, этого я не знаю. Должен ли я выяснить это? Мне знаком один литейщик, который, пожалуй, сможет отлить буквенные шрифты.
— А чем он занимается сейчас?
— Отливает полые ядра.
— Что ж... Я полагаю, что ядра важнее, — решил Людовик.
За эти несколько мирных, но беспокойных для Людовика лет Шарлотта вступила в пору цветущей юности, молодой Жан Леклерк вырос и стал проявлять больший интерес к искусству владения мечом, нежели к инженерному делу; а колесо истории продолжало оставлять свой кровавый след в Европе и Азии, но пощадило среди бурь и битв маленькое Дофине. Король венгерский Ладислав был отравлен в своей темнице. Исчерпав последние силы, пал под ударами турок Константинополь. Внутреннее брожение в Англии вылилось в конце концов в открытую войну Белой и Алой розы. Началась она исключительно ожесточённо, и, по всем признакам, должна была продлиться много лет.
