Спектр занятий ленинградского еврейства более всего напоминал московский с той только разницей, что благодаря разросшемуся управленческому аппарату Москвы процент евреев-служащих там оказался несколько выше, а рабочих — ниже, чем в Ленинграде. С годами ленинградские евреи, как и московские, добились выдающихся позиций в советском обществе. Их доля среди служащих и интеллигенции намного превышала их процент в населении. Так, в 1939 г. в Ленинграде евреи составляли почти 13% всех работников умственного труда, 18% ученых, треть писателей, журналистов и редакторов, 39% врачей, 45% адвокатов и 70% дантистов.
Жилищные условия ленинградских евреев улучшились, что отражало повышение их социального статуса. Если накануне революции основная масса проживала в торгово-ремесленном поясе города, то к концу 30-х они наиболее плотно заселяли центральные, бывшие аристократические районы.
Отношение ленинградских, как и московских, евреев с окружающим населением складывались не совсем так, как в провинции. С одной стороны, благодаря устойчивости власти эти города во время гражданской войны избежали массовых погромов. С другой стороны, поводов для антисемитизма в межвоенный период там было более чем достаточно. Главная среди них — стремительное продвижение еврейского меньшинства по социальной лестнице, что вызывало у населения страх перед еврейской конкуренцией. Старое чиновничество и интеллигенция были недовольны тем, что евреи вытесняют их с постов, прежде доступных лишь христианам. Рабочих возмущало то, что несмотря на провозглашенную большевиками «диктатуру пролетариата», они продолжают оставаться на дне общества, в то время как евреи преуспевают, уклоняясь от тяжелого физического труда. Вчерашние крестьяне не могли простить евреям правительственной поддержки их землеустройства, оказанной одновременно с разгромом русской и украинской деревни. Религиозные круги видели «еврейские козни» в периодических атаках власти на православную церковь. Антисемитские эксцессы участились вследствие смещения Зиновьева и его окружения, воспринятого многими как попытка партии освободиться от еврейского засилия.
Распространенное среди антисемитов убеждение, будто большинство коммунистов — евреи, не было справедливо даже в бывшей «черте оседлости», не говоря уже о крупных российских городах. До середины 1917 г. процент евреев в петроградской организации партии большевиков был ничтожен (как в руководстве, так и среди рядовых членов). Евреи занимали видное место в большевистском руководстве только непосредственно накануне, во время и в самые первые годы после Октябрьского переворота. Относительный процент евреев среди рядовых коммунистов Петрограда долго оставался довольно низким (по этому показателю евреев опережали латыши и поляки); удельный вес евреев в партии, видимо, существенно повысился в 30-е, когда положение евреев в среднем классе интеллигенции и чиновничества упрочилось. Поскольку к тому времени доля членов партии среди городской интеллигенции сильно выросла, это отразилось, естественно, и на евреях. Что касается партийного и советского руководства города, то доля евреев в нем с момента окончания гражданской войны неуклонно понижалась, 13 – 1075 во-первых, из-за размывания партии в связи с массовым приемом в нее новых членов, во вторых, вследствие поворота к русскому национал-патриотизму, наметившемуся в середине 1930-х. Так, например, к 1939 г. доля евреев среди руководителей местных ленинградских партийных и советских организаций снизилась до 10%. По всей видимости, уменьшился процент евреев, как и других неславянских национальных меньшинств, в органах суда и прокуратуры.
Хотя Еврейский комиссариат при Наркомнаце образовался именно в Петрограде, он был создан не для старожилов, а для работы с беженцами, не знавшими русского языка и экспорта революции на Запад. Коммунистическая пресса на идише выходила в Петрограде в первые годы советской власти только потому, что там имелись подходящие типографии, а западные губернии были оккупированы. Наркомпрос вначале поддерживал некоторые еврейские научные учреждения города из-за того, что других еврейских научных центров тогда еще не существовало. После окончания гражданской войны, когда беженцы разъехались по домам, а советская власть утвердилась в бывшей «черте оседлости», коммунистическая деятельность на идише была перенесена туда, так как и в Петрограде, и в Москве, ни власти, ни аккультурированное население не были заинтересованы в интенсивном развитии «пролетарской» культуры на этом языке. Еврейские советские учреждения культуры, созданные со временем в Москве, были предназначены для влияния на провинцию, а не на самих москвичей.
Советские еврейские школы и детские дома Ленинграда были рассчитаны в основном на сирот, привезенных с Украины. Коренные петербуржцы предпочитали отдавать детей в русскую школу. В среднем по РСФСР в 1925-1926 гг. еврейские школы охватывали вдвое большую долю детей, чем в Ленинграде. К концу 1920-х евреи Ленинграда значительно уступали полякам, эстонцам, латышам и тем более немцам, по проценту охвата своих детей национальными школами. В 1930-х на тысячу евреев-ленинградцев приходилось 1,5-2 места в единственной еврейской школе, что в несколько раз уступало средней цифре по РСФСР и было в десятки раз меньше, чем на Украине и в Белоруссии, где местные власти поддерживали образование на языке идиш, так как не хотели, чтобы евреи в их республиках играли роль русификаторов.
Мероприятия еврейских коммунистов имели мало отношения к населению крупных урбанизированных центров. Так, например, объектом кампании по аграризации еврейского населения были жители разоренных местечек Украины и Белоруссии. Москвичи, ленинградцы, харьковчане не собирались переселяться ни в Крым, ни тем более в Биробиджан. Власти и не ожидали от них этого, убежденные, что в больших городах аккультурация и советизация наступят вместе с урбанизацией. Властям было достаточно материальной поддержки озет-работы москвичами и ленинградцами, подобно тому, как сионисты, собирая деньги в Америке, не рассчитывали на массовую алию американского еврейства.
Несмотря на сходства, между Ленинградом и Москвой имелось два существенных различия — одно общезначимое, другое специфически еврейское. Первое различие состояло в том, что Ленинград был бывшей столицей, символизировавшей послепетровскую Россию и ее связь с Европой, а Москва олицетворяла советский период и возврат к самоизоляции и закрытому обществу азиатского типа. Соперничество между старой и новой столицами, в котором Ленинград не имел шансов, ощущалось все межвоенное двадцатилетие. В языке центральной прессы 20-х закрепился презрительный ярлык «петербургский», а в сочинениях писателей, воспитанных на петербургской традиции, явственно слышалось неприятие нового «московского» порядка. Характерно в этом плане письмо Льва Лунца М.Горькому (1923), с такой характеристикой одного из «серапионовых братьев»: «Никитин почти совсем отошел от нас, пишет прескверные фельетоны в Правде и, вообще, ведет себя по-московски».
Второе, еврейское, различие заключалось в том, что в Ленинграде до конца 20-х бок о бок сосуществовали две несхожие между собой группы евреев: старожилы, носители укоренившихся общественно-культурных традиций еврейского Петербурга, строители новых национальных форм общинной жизни, привыкшие видеть себя лидерами российского еврейства, передовым отрядом модернизации, и новоприбывшие евреи, вырванные из привычной местечковой жизни, в которой религия и идиш занимали значительное место. Цервая группа сыграла заметную роль в облегчении абсорбции новичков, повлияла на них духовно, замедлила их советизацию и атомизацию, одновременно препятствуя усилению в Ленинграде общественных и культурных норм провинции. В Москве же, где до революции евреев было вдвое с лишним меньше, чем в Петербурге, национальная интеллигенция была малочисленной и менее активной, чем в столице. Она не могла существенно повлиять — ни социально, ни культурно — на многократно превосходящих ее по численности иммигрантов.
