Авторитет Цинберга на Кировском заводе, где он более 30 лет возглавлял химическую лабораторию, был столь высок, что в течение полутора месяцев после ареста его не увольняли, а часть сотрудников не отвернулась от него вопреки нормам тогдашней этики. Известный металловед, академик Александр Байков, по просьбе супруги арестованного заступился за Цинберга перед Генеральным Прокурором СССР Андреем Вышинским.

Хотя Роза Вольфовна Цинберг во всех своих жалобах в верховные инстанции, включая письмо «другу человечества» Сталину, неустанно подчеркивала, что ее муж осужден «не по линии его литературной деятельности» и что он всегда выступал против сионизма и иврита, не вызывает сомнения, что именно это определило участь ученого. По свидетельству Эрнеста Цинберга, приемного сына его дочери Тамары, Вышинский якобы сказал одному из ходатаев, что будь Цинберг только старый «спец», то можно было бы его и простить, но так как он еще и еврейский деятель, то сделать ничего нельзя.

Поразительным самообладанием, стремлением подбодрить семью дышат письма Цинберга жене и дочери из заключения. В них он никогда не жалуется и даже выговаривает жене, оставшейся без средств, за деньги и передачи, посланные в тюрьму. Даже свое прибытие во владивостокскую пересылку Цинберг старается представить жене как позитивный знак: «Но полагаю, что продолжение уже будет в западном направлении, т. е. ближе к милому пределу». Только в безнадежном уже положении, за две недели до смерти, он закончил свое последнее письмо домой сигналом бедствия: «Стараюсь кое-как держаться!»

Иехиеля Равребе арестовали 26 октября того же года. Как и Цинберг, он был приговорен к восьми годам исправительно-трудовых лагерей за «националистическую деятельность» и вскоре погиб в заключении. По трагической иронии судьбы, за две недели до своего ареста Равребе написал в автобиографии, представленной в отдел кадров Публичной библиотеки:

Второй период моей жизни начинается с Октябрьской революции, когда я — тень человека — превратился в живого человека, и при совершенно других условиях, стал свободным участником культурной и научной жизни нашей страны.

Можно сказать, что с уходом Цинберга и Равребе завершился процесс угасания петербургского центра еврейских знаний.

Если в науке о еврействе Петрограду принадлежало неоспоримое лидерство, то в области развития еврейской литературы дело обстояло сложнее. К началу 20-го века у ашкеназских евреев в России уже существовала значительная современная еврейская литература (под которой мы понимаем здесь творчество на иврите и идише, а также русскоязычное творчество писателей-евреев — в той мере, в какой они отражали еврейскую жизнь и идентифицировали себя со своим народом).

Еврейская литература успешно развивалась, но большинство авторов, писавших на иврите и на идише (включая Бялика и Шолом-Алейхема), как и их читателей, проживали вне столицы. Просветительская деятельность петербургской общественности, олицетворявшаяся ОПЕ, на протяжении десятилетий была направлена главным образом на распространение русского языка среди еврейского населения, в то время как поощрению иврита уделялось меньше внимания. Идиш, традиционно презиравшийся просвещенцами, начал проникать в планы работы Общества только с 1903 г.

В 1907 г. от ОПЕ отпочковалось Общество любителей (древне-) еврейского языка (ОЛДЕЯ), взявшееся за развитие литературы на иврите. Еврейское литературное общество, основанное в 1908 г., и сменившее его в 1911 г. Еврейское литературно-научное общество в своей деятельности не отдавали предпочтения ни одному из языков. Только накануне революции в 1916 г. в Петрограде зародилось Еврейское литературно-художественное общество им. Леона (Ицхака-Лейбуша) Переца, основной целью которого было развитие литературы на идише. Развернуть свою работу оно не успело. Если ОЛДЕЯ имело отделения в десятках городов провинции, то молодое Общество им. Переца сумело открыть только одно отделение в Москве и остро критиковалось своими же членами за слабую инициативу и «оторванность от масс». Идишисты чувствовали себя неуверенно. В январе 1917 г. бундовская газета жаловалась, что в Петрограде не выдаются разрешения на вечера и концерты, где предполагаются выступления на идише, и что в этом виноваты сионисты, настроившие общественное мнение против идиша. Права идиша отстаивали социалистические партии, из представителей которых и состоял Комитет Общества имени Переца.

Иначе говоря, до 1917 г. общественность Петрограда гораздо больше внимания уделяла развитию иврита, чем идиша, — в то время как русский язык и русская культура уже глубоко укоренились в среде еврейской интеллигенции.

После падения самодержавия культурная деятельность была оставлена многими из активистов, перешедшими или вернувшимися в политическую сферу. Еврейское литературно-научное общество совершенно прекратило свою работу. В апреле 1917 г. ОЛДЕЯ влилось в сионистский «Тарбут», чья деятельность была перенесена в Москву. Весьма скромны были успехи в 1917 г. у Литературно-художественного общества им. Переца. Несмотря на обширные планы, Комитет сумел выпустить только одну книгу — сборник, посвященный памяти Шолом-Алейхема. Чтобы систематически получать субсидии от Наркомпроса, в 1919 г. Общество им. Переца совместно с обществами еврейской народной музыки, театральным и поощрения художеств предприняли попытку создания Культур-Лиги (по примеру аналогичной организации уже существовавшей в Киеве). Во главе ее встал бундовский журналист Давид Чертков. Евком, однако, не разрешил легализацию КультурЛиги, найдя ее состав «контрреволюционным». Весной 1921 г. Еврейский отдел Губкомнаца ликвидировал Общество им. Л.Переца, а также ряд других еврейских обществ, книжных магазинов и типографий. С закрытием литературных обществ еврейская литература в Петрограде продолжала развиваться лишь усилиями отдельных лиц.

Направлявшийся «сверху» процесс идишизации еврейской культурной жизни в стране не оказал почти никакого влияния на Петроград. В то же время рост мастерства авторов русско-еврейской литературы приблизил ее к чисто русской литературе. К тому же один из наиболее выдающихся русско-еврейских писателей Петрограда, С.Ан-ский, эмигрировал (1918), другой, Д.Айзман, умер (1922). Советская цензура не дозволяла затрагивать целый ряд животрепещущих еврейских проблем. Так, нельзя было горевать по поводу разрушения традиционного уклада местечковой жизни, осуждать преследование религиозных и сионистских активистов, представлять антисемитизм иначе, как в контексте классовой борьбы. Даже тема широкого участия евреев в русском либеральном движении предреволюционного десятилетия стала абсолютным табу. Не удивительно поэтому, что большинство тех, кто ранее писал на эти темы, подобно автору сионистских стихов Самуилу Маршаку, вообще оставили еврейскую тематику.

Разрешенных же тем — «антисемитизм и погромы», «евреи в революции», «уход еврейских масс от религии и обскурантизма в «новую жизнь» и т.п. — могли касаться не только литераторы-евреи. В этом плане образ комиссара Миндлина в книге ленинградского писателя-еврея Юрия Либединского Комиссары (1925) мало чем отличался от командира партизанского отряда Левинсона в фадеевском Разгроме. Протестовать против антисемитизма мог и Маяковский (стихотворение «Жид»), и ассимилированный В.Тан-Богораз (стихотворение «Колымская Иудея»). С этой точки зрения — не как русско-еврейскую литературу, а как русскую литературу с еврейскими персонажами — следует рассматривать творчество евреев — «Серапионовых братьев» Вениамина Каверина (1902-1990), Льва Лунца (1901-1924), Елизаветы Полонской (1890-1969), Михаила Слонимского (1897-1972), выросших в петербургской культуре, а также книги выходца с Урала «лапповца» (члена Ленинградской ассоциации пролетарских писателей) Юрия Либединского (1898-1959). Хотя главный герой рассказа Каверина «Конец Хазы» (1925) Шмерка Турецкий Барабан — еврей, а его речь полна еврейского колорита, автор не стремится сообщить ничего специфического именно еврейскому читателю. Еще дальше от еврейских проблем отстоят Неделя (1922) и Комиссары Ю.Либединского, хотя в них и представлены образы евреев. Несколько иначе смотрится рассказ Льва Лунца «Родина» (1923), в котором автор делает попытку разобраться в чувствах мятущегося интеллигента с двойственным русско-еврейским сознанием. Этот рассказ подпадает под определение русско-еврейской литературы и не случайно был опубликован в Еврейском Альманахе. Другим исключением можно считать «обэриута» Дойвбера (Бориса) Левина (1904-1941), ряд произведений которого — Десять вагонов (1931), Улица сапожников (1932), Вольные штаты Славичи (1932), Лихово (1934), несмотря на свое «советское звучание», с очевидностью апеллируют к еврейскому читателю. Ему же предназначен рассказ Михаила Козакова (1897-1954) «Человек, падающий ниц» (1929), написанный в разгар официальной кампании против антисемитизма, но несмотря на это подвергшийся критике — очевидно, за то, что в нем антисемитами показаны рабочий и важный советский чиновник.