Борьба за освобождение Иосефа-Ицхака Шнеерсона началась немедленно после его ареста. В ней приняли участие и те еврейские общественные деятели, с которыми ребе конфликтовал. Чтобы не дразнить чекистов и не усугублять положения арестованного, было решено не обращаться за помощью к иностранным еврейским организациям, а ходатайствовать у высших советских чиновников. В Москве образовался Комитет по освобождению ребе, который включил в свой состав представителей крупных еврейских центров страны. Московская община послала телеграмму председателю ВЦИК М.Калинину, в которой говорилось, что «рабби Шнеерсон глубоко почитаем многими и многими десятками тысяч евреев СССР» и что он был «занят исключительно религиозными делами и в отношении Советской власти был абсолютно и искренне лоялен». Община просила скорейшего освобождения Шнеерсона и ручалась, что тот по первому требованию явится «к подлежащим властям».

Много усилий для смягчения приговора Шнеерсону приложила бывшая жена Горького Екатерина Пешкова, возглавлявшая так называемый «Политический Красный Крест». Пешкова и после высылки Любавичера в Кострому продолжала хлопотать перед правительством и ОГПУ. Так, нью-йоркский Дер Тог сообщал, что Пешкова через своего помощника просила начальника Ленинградского ОГПУ Мессинга отменить ссылку. Мессинг ответил отказом, объяснив, что освобождение ребе усилит антисемитизм. Скажут: «Вот сидят священники всех религий — все тихо. Но стоит сослать одного раввина, как все евреи объединились освободить его и освободили-таки, потому что вожди советского государства — евреи или их рабы. Даже если в Москве решат его освободить, мы найдем повод для нового ареста». Отказ Мессинга не остановил Пешкову, и вскоре она добилась отмены ссылки Любавичского ребе. 11 июля на заседании Коллегии ОГПУ его дело было пересмотрено, и ему было разрешено свободное проживание в СССР.

Раввин Шнеерсон вернулся в Ленинград, но очень скоро, опасаясь мести ленинградских чекистов, переехал в Малаховку под Москвой. Его сторонники решили организовать выезд ребе за пределы СССР. Снова последовали ходатайство Пешковой и вмешательство раввинов из Германии Хильдесхеймера и Бека. Хлопотали через советского посла в Германии Крестинского под предлогом приглашения Шнеерсона на должность раввина во Франкфурт-на-Майне. Другое приглашение, от рижской общины, привез депутат латвийского парламента Мордехай Дубин, сам любавичский хасид. Правление Рижской общины просило советское правительство о немедленном переезде Шнеерсона с семейством в Ригу, «а равно о том, чтобы он привез с собой ученые богословские труды его предков и его личные труды, как печатные, так и рукописные». Ребе выбрал Ригу. Еще до ареста он собирался переправить туда свою семью. Так как с Латвией тогда велись переговоры о заключении договора, Дубин использовал благоприятный момент для ходатайства по поводу Шнеерсона. Давление Дубина привело к тому, что на второй день Рош-Хашана на специальном заседании высших чинов Наркомата иностранных дел в Москве было решено выпустить Любавичского ребе в Латвию. Пресса объяснила читателям его отъезд тем, что ребе выслан за организацию еврейской контрреволюции и что советская власть «размотала по ветру это (хасидское. — М.Б.) осиное гнездо в Ленинграде».

В работах по истории иудаизма в СССР принято сопоставлять арест Любавичского ребе с почти одновременным заточением митрополита Сергия в 1926-1927 гг. Хотя мотивы к аресту обоих могли быть сходными, но их поведение на следствии оказалось разным. В отличие от митрополита, опубликовавшего капитулянтскую «Декларацию» после выхода из тюрьмы, ребе не пошел на компромисс с властями.

Арест раввина Шнеерсона, сопровождавшийся ударом по Хабаду в целом, поставил под сомнение целесообразность планировавшегося Съезда религиозных общин, несмотря на полученное согласие властей. Сам Любавичер, оказавшись в Риге, продолжал неустанно бороться против созыва Съезда, распространив, в частности, слух, будто председатель ЛЕРО Гуревич является агентом ОГПУ. У престарелого раввина Каценеленбогена пропала уверенность в том, что Съезд принесет ожидаемую пользу, хотя он и продолжал участвовать в его подготовке.

Тяжелая обстановка, сложившаяся в Ленинграде, сначала привела к переносу Съезда на 21 ноября, затем к повторному переносу на неопределенное время. В результате Съезд так и не был созван. Возможно, что ввиду очередной антирелигиозной кампании разрешение на его проведение было отобрано властями. Не исключено также, что и сами организаторы отказались от этой идеи в интересах безопасности потенциальных участников Съезда.

Аресты любавичских хасидов оказались только прелюдией к масштабным гонениям на религию. При этом наступление государства постоянно наталкивалось на сопротивление верующих. Религиозность населения была еще высокой, особенно в провинции. В Невельском бейт-мидраше для раввинов и шойхетов вплоть до его закрытия властями в 1928 г. обучалось не менее 65 учеников. По признанию корреспондента одной провинциальной газеты, хасиды были главной духовной силой в городе, в то время как «советского лица» у Невеля все еще не было. О религиозности населения свидетельствовал тот факт, что в соседнем с Невелем городке Себеже накануне Песаха 1930 г. местная кооперация прекратила продажу хлеба и вместо него распределяла пшеничную муку на мацу. Предложение себежских активистов устроить политический процесс над теми, кто печет мацу, было расценено в райкоме как перегиб. Местечковые евреи, переезжавшие в Ленинград, зачастую привозили с собой приверженность к религии, что, без сомнения, затрудняло борьбу с ней.

Тем временем антирелигиозная кампания усиливалась. На Ленинградском областном совещании нацменьшинств в 1928 г. была предложена резолюция, в которой «еврейский клерикализм» объявлялся «центром, вокруг которого группируются разнородные антисоветские элементы: сионисты, бундовцы, нэпманы, лица свободных профессий и т.д.» Два новых антирелигиозных законоположения — «Закон о религиозных объединениях» (8 апреля 1929 г.) и Инструкция Наркомата внутренних дел «О правах и обязанностях религиозных объединений» (1 октября 1929 г.) — сузили и без того ограниченные права верующих. Новая поправка к Конституции РСФСР, принятая в мае 1929 г., заменила свободу религиозной и антирелигиозной пропаганды на «свободу вероисповедания и антирелигиозной пропаганды».

В этот период по всей стране у верующих отнимали молитвенные здания. Мощная атака на ленинградскую Хоральную синагогу началась в преддверии Песаха 1929 г. Инициатором этой кампании стала Ленинградская правда, поместившая в одном из своих мартовских номеров две статьи с призывами закрыть Хоральную синагогу и передать ее здание еврейскому рабочему клубу. Газета называла синагогу клубом торговцев, прибежищем «антисоветских сплетен», «гнусных анекдотов и тому подобного мещанского злопыхательства». Для того чтобы представить закрытие синагоги как результат «волеизъявления народа», на предприятиях города организовывались собрания еврейских рабочих, на которых принимались резолюции с указанным требованием и собирались подписи под соответствующими заявлениями в Ленсовет. Рабочие-евреи скорняжной мастерской фабрики «Ленинградодежда» и крупнейшей обувной фабрики «Скороход» одними из первых «проголосовали» за передачу Хоральной синагоги Еврейскому домпросвету. Затем кампания перекинулась на завод «Электросила», лидер советского энергомашиностроения, где собрание еврейских рабочих «единогласно» приняло такую же резолюцию. Аналогичные требования выдвинули евреи-военнослужащие частей ленинградского гарнизона. Хотя газета поместила только два письма с подписями трех из 45 будто бы подписавшихся военнослужащих, у читателя должно было создаться впечатление единодушной поддержки кампании евреями-красноармейцами.

Атака на синагогу сопровождалась серией антипасхальных мероприятий, организованных Евсекцией в «еврейских уголках» Ленинградской области. В Пскове был устроен антирелигиозный вечер вместо седера. После танцев школьники местной еврейской школы показали спектакль на идише «Расстроенная Пасха». Вечер завершился принятием резолюции, утверждавшей, что Песах воспитывает национальную вражду. Еврейская конференция, прошедшая в Клубе нацменьшинств Великих Лук, высказалась за передачу здания местной синагоги клубу трудящихся-евреев. Участники игнорировали выступления местного раввина и шойхета.