Какой-то странный сплин овладевал мной. Я смотрел, как на краю небосвода сливались облака и белые вершины гор, на темно-синюю — такой она бывает только ранней весной — даль, и мне казалось, будто я навечно прощаюсь с чем-то необычайно дорогим. Что было этим необычайно дорогим, я не знал, но, возможно, им был сегодняшний день, на диво мирный, грустный, неповторимый. Сквозь стенания дудуки доносились до меня обрывки негромкой, степенной беседы:

— Харпухский борец Дуб-Кола, тот, которого отравили, погребен на этом кладбище. Мне в ту пору лет десять набежало. Как сейчас помню, крохотным был этот погост, а нынче, гляди, как разросся.

— Здесь и поэт похоронен, Терентий Гранели[11]…

— Говорят, и Никала[12] тут покоится, — переговаривались двое.

А двое других:

— …шулаверсккй Баграт, оказывается, сказал: Глахо — соловей Грузии…

— Что ты, молодой, знаешь? Кто такой Глахо? В мое время знаменитые дудукисты жили на Рике… Однажды там пировал Вано Сараджишвили[13], и Зубиашвили сказал ему: «Хорошо еще, Вано-джан, что ты не занялся нашим ремеслом, а то бы всех клиентов у нас отбил». Соловьем Грузии был Вано…

…Баня только что открылась. Посетителей было немного. Я прошел в общее отделение. Незнакомый гардеробщик, совсем еще молодой человек, встретил меня.

— А где Иосиф и Датико? — поинтересовался я.

— Во вторую смену работают.

Не было ни Красавчика Гогии, ни телетского Вано, которого несколько лет назад мучил ишиас, и врачи запрещали ему работать в бане. Из знакомых терщиков промелькнул только чокнутый Степа. Смешной человек был Степа, он все время хвастался, что служил офицером в армии, заведовал магазином, не глядите, говорит, что я терщик, было время… Я редко мылся у Степы, хотя у него была одна хорошая привычка — окончив мыть, он непременно встречал вас в дверях мыльной и окатывал двумя ведрами теплой воды, что было весьма и весьма приятно. Степа то ли узнал меня, то ли нет, улыбнулся бессмысленно. Я залез в бассейн. Вода была горяча. Полежав немного, я вышел и растянулся на лавке. Надо мной, в центре круглого, сводчатого потолка, сквозь узкое, похожее на дымоход, оконце голубело утреннее небо. А вечерами, когда горячий пар заполнял тесноватое помещение, не только неба, лица рядом стоящего человека не разобрать. Голые фигуры походили на призраки, скользящие в тумане, словно в чистилище или ином подобном месте. Тускло мерцал электрический свет, слышался глухой гул и плеск воды, потные банщики сбивались с ног, сознание мутилось, в душе что-то таяло, расплывалось, причудливые образы и обрывки мыслей без всякой связи всплывали на поверхность сознания.

Зимой обычно я посещал баню по вечерам. Любил поплескаться в горячей воде, попариться, когда на улице дождь, холод, мрак. В бане я думал о всякой всячине. Мысленно представлял себе выжженные солнцем окрестности Болниси и Дманиси, татарские кладбища, с первого взгляда похожие на россыпи белых камней посреди степи; вспоминались холмы, сплошь покрытые отарами, татарские овчарки и запах овец. Овечий запах напоминал о вкусной еде — о шипящих на угольях шашлыках, о зелени, о холодном вине; о маленьких белых духанах у дороги, в которых всегда царит особая тишина и уют, Я жалел, что никогда не был пастухом, не заворачивался в пахучий тулуп, не проводил ночи под открытым небом, не сиживал у костра в окружении верных овчарок…

Иногда мне представлялись пастухи в лохматых папахах и черноглазые татарки в широких пестрых платьях. Странное вожделение будили во мне эти женщины иного племени, мне хотелось уединиться с одной из них, снять с нее шаль, похожую на чадру, и провести с нею ночь в какой-нибудь тесной и грязной землянке посреди этой скудной, похожей на пустыню, степи. Может показаться смешным, но я подчас завидовал Красавчику Гогии, который до аварии на своей машине объездил эти районы вдоль и поперек, временами мне хотелось оказаться на его месте.

Часто я думал о восхождениях, о горах. Как отрадно, вернувшись из похода, усталым, разбитым, обросшим щетиной, нежиться в горячей воде, которая из каждого сустава, каждого мускула вытягивает усталость, ломоту и боль; вылезаешь из воды легкий и беззаботный, словно вторично родившийся на свет. Банный пар напоминает горный туман в непогоду, только этот не обдает тебя ледяными иглами, а обволакивает теплом и ласкает.

Но после гибели моего лучшего друга Важа меня иногда коробил вид голых людей, неподвижно лежащих на лавках. Они напоминали мне трупы в морге.

Когда мы привезли тело Важа в Тбилиси и внесли его в больничный морг, я впервые увидел такое скопление голых покойников. И тела, вытянувшиеся на полках, почему-то напомнили мне о бане. Кто знает, может быть, кого-то из этих людей я видел лежащими на лавке в мыльной и даже задевал их, проходя мимо?..

Лежать наскучило, и я снова спрыгнул в бассейн с горячей водой. Стал смотреть на весело балагурящих в ожидании клиентов терщиков, на тощего старика, который, стоя под душем напротив, старательно мыл голову.

…С Важа мы подружились в горах. Когда человек близок тебе, ты уже не помнишь, когда познакомился с ним и полюбил его. Тебе кажется, будто ты всегда знал и любил его. Было время, когда я не представлял себе жизни без Важа, но человек мирится со всем, хотя бы внешне. Важа был обаятельный юноша, стойкий, непоколебимый, прямой, с безграничной, почти фатальной верой в себя. В нем было много донкихотства, что часто раздражало окружающих. Иногда ему изменяло чувство меры, он переставал считаться с реальностью, что казалось удивительным для такого разумного и одаренного парня, и в такие минуты он, не задумываясь, неудержимо отдавался собственным страстям и прихотям. Кто знает, может быть, это пренебрежение действительностью, вместе с множеством других обстоятельств, и явилось одной из причин его гибели, неким перстом судьбы, недаром говорят: то, что невозможно согнуть, ломается. Лично я — сторонник золотой середины, и в последние годы уже не понимаю тех людей, которые играют с судьбой, бросают ей вызов, соперничают с неведомой силой, направляющей жизнь, о чьей сущности и природе мы слишком мало знаем и которая действует независимо от наших желаний и воли. Что говорить, подобная дерзость и отвага, на первый взгляд, весьма привлекательны — как прекрасное проявление человеческого достоинства и независимости, но назвать такое поведение благоразумным никак нельзя. Лично я уже не способен, как когда-то Важа, отдаваться безудержному веселью. Жизнь преподала мне много уроков и развеяла множество иллюзий. А вот когда мой друг входил в раж, можно было подумать, что вулкан извергает из своих недр весь запас веселья; Важа словно забывал, — а в подобные моменты, очевидно, так оно и было, — что радость в любую минуту может обернуться печалью. Такова была его натура, и кто может сказать, почему он был именно таким?

Столь же глубоко захватывала его скорбь, если, конечно, это была истинная скорбь, а не надуманная, мимолетная хандра. Внешне он оставался прежним, держался так, будто ничего не случилось, расправив плечи, вольно, словно арабский иноходец; гордое и энергичное выражение не сходило с его лица. Но стоило присмотреться повнимательней, как становилась явной затаенная тоска и боль, сквозившая в его теплых светло-карих глазах, лукавые искры уже не вспыхивали в них. Он вырос в семье, где обнаружить слабость считалось невероятным позором для мужчины. Помню, когда схоронили его мать, мы вдвоем возвращались с Кукийского кладбища по узким, петляющим улочкам. Перед нами амфитеатром раскрывался город. Четко вырисовывались гора Удзо, Цхнети и застроенные домишками склоны Мтацминды, небо было натянуто над городом, как голубой нежнейший шелк, и думалось: какое отношение имеет смерть ко всему этому? Мы возвращались с кладбища, за всю дорогу не проронив ни слова. А потом, когда мы подошли к его дому, когда снова смешались с народом, мой друг повел себя как ни в чем не бывало, смеялся, если кто-то отпускал шутку, сам иногда шутил, не хмурился, не подчеркивал свою скорбь, не выставлял ее; он молча переживал безмерное горе, терзавшее его, — мать была для него всем на свете… Я был свидетелем того глубокого молчания, в которое он погрузился, выйдя с кладбища, когда ему не хотелось никого видеть, но он понимал, что от горя и от людей никуда не скроешься, и, войдя в дом, старался, чтобы никто не заметил его скорби.