Конечно, Каха не собирался решать этот важный вопрос в тот вечер. Просто такие мысли посетили его, когда он прогуливался с Рукайей по темным улицам. Они уже перешли на ты, но сферы их интересов настолько отличались, что они с трудом находили точки соприкосновения. В основном развлекались анекдотами и несколько сблизились. Проводив девушку до дому, Каха поинтересовался, как ее мать?

— Знаешь, Каха, я все рассказала матери, — ответила Рукайя.

— Что рассказала?

— То, что ты сказал мне.

Теперь уже было необходимо разъяснить недоразумение, но Каха снова промолчал. У него недостало твердости развеять счастливые иллюзии девушки. Она уже не выглядела монашкой или старой девой и, должно быть, чувствовала себя на седьмом небе, правда сейчас была бы для нее острее ножа. Не оставалось никаких сомнений, она восприняла слова Кахи со всей серьезностью, если поделилась с матерью этой маленькой тайной. То, что она ввела мать в курс дела, исключало всякое самозабвение, но было с ее стороны благоразумным, и с этой точки зрения заслуживало похвалы. Поэтому и сейчас Каха предпочел плыть по течению. Что будет — будет, что должно случиться — случится, истина восторжествует и без моего вмешательства, — решил он, предпочитая выждать.

— И что же она ответила?

— Ты ей нравишься.

Озабоченным возвращался Каха домой в тот вечер. Во-первых, он совсем не собирался жениться. Но главным было то, что Рукайя продолжала оставаться для него чужой, он не любил ее. Встречаясь с ней, он не ощущал ни счастья, ни гордости, ни волнения, считающихся в подобных случаях признаками любви. Он был трезв и спокоен, потом что-то шевельнулось в душе, или, может, он сам заставил себя поверить в это ощущение? Они встречались, и Рукайя постепенно оттаивала, веселела, расцветала, держалась мило и непосредственно, но по-прежнему сдержанно. Каха одобрял ее целомудрие, в ожидании замужества она не позволяла себе легкомыслия, как некоторые, напротив, стала как будто еще серьезнее, но Каха прекрасно понимал, что ее серьезность и сдержанность являлись результатом рассудочного подхода к делу, а отнюдь не волнением страсти.

— Но ты же не любишь меня, Рукайя? — попытался он найти лазейку для отступления, как-то раз провожая девушку домой.

Рукайя ужасно обиделась.

— Конечно, люблю, но… но… за кого ты меня принимаешь? — у нее даже слезы выступили на глазах.

Тогда Каха увлек ее в темный подъезд, обнял, прижал к стене и поцеловал в губы. Он сознательно и спокойно сделал этот шаг, потому что был уверен, что и Рукайя с трепетом ждет этой минуты, а заодно решил испытать и себя: может быть, физическая близость принесет ту, другую, более значительную близость, и когда он вкусил робкий, неумелый ответный поцелуй, ему показалось, что пришла радость, которую он тщетно ждал столько времени. «Рукайя — моя судьба, само провидение свело нас и заставило меня произнести те слова, от которых я потом не смог отказаться. От судьбы никуда не убежишь», — решил в тот вечер мой друг.

Вскоре после этого они поженились. А там я уехал из Тбилиси, но в свободную минуту часто думал, в самом деле полюбил он Рукайю или по доброте душевной принес эту странную жертву, которую, возможно, и сам не сознавал? Может, эта жертва и была его виной?

«Жизнь так устроена, что на этом свете нет безгрешных», — думал я, стоя спиной к окну, когда в комнату вошел Каха. Он поставил посреди стола полную сковородку жареной картошки. С улицы по-прежнему доносились звуки фортепиано и неутомимый баритон: а-а-а-а, э-э-э-э! Стемнело. От сковородки поднимался горячий пар. Каха нарезал хлеб и колбасу, откупорил бутылки и пригласил меня к столу. Мы сели. Он наполнил стаканы:

— Тархудж, от тебя мне нечего скрывать, я теперь не в своей тарелке, но я очень рад тебя видеть. Давай выпьем за нас с тобой!

— За нас! — мы чокнулись и выпили.

Потом молча принялись за еду. Оба были очень голодны. «Надо быть или большим эгоистом или вообще не задумываться ни о чем на свете, чтобы считать себя безгрешным!» — раздумывал я, глядя на Каху и жалея его. Но все-таки я был уверен, что он заслужил эту муку, которая сейчас отравляла ему жизнь, сам виноват перед собой и Рукайей, хотя бы потому, что, собираясь жениться, чувствовал: с этой женщиной ему счастья не видать, и все-таки женился, не поверил предчувствию. Предчувствие или интуиция подводит многих, возможно, даже большинство, но Каха не обманулся. Едва Рукайя стала его законной супругой, как постепенно развеялась иллюзия радости, которую он сочинил для себя в темном подъезде. Видимо, там и в помине не было настоящей радости, просто он убедил себя в приходе ее, зная, что пути на попятный нет, он сам отрезал этот путь, когда слепо последовал за течением событий, не оказывая ни малейшего сопротивления, уповая на решение свыше или на судьбу, а течение подхватило и поволокло его. В глубине души он и сам знал, в чем причина, хотя даже себе не признавался в этом. Она заключалась, видимо, в недостаточной вере в себя. В жизни каждого достойного человека наступает момент, когда тот задумывается над своим происхождением, задумывается о ближайших предках, чьим отпрыском он является, и, если при этом он оказывается в не очень-то выгодном положении, то воспринимает это, как нож в спину, каким бы достойным человеком ни был он сам, может, поэтому мой друг и выбрал Рукайю, застенчивую, чересчур практичную, несколько неотесанную, с детства не знавшую роскоши. Короче говоря, все решил разум, а не чувство. Деловое спокойствие связывало их, ни один не испытывал того сладостного волнения, которое делает необходимой и драгоценной причину этого волнения. Каха, вроде бы, с самого начала стремился к покою, а обретя его, затосковал, ему захотелось большего. Но имел ли он право на большее? Рукайя считала мужа обыкновенным человеком, в то время как сам он, несмотря на свои комплексы, в глубине души все же мнил себя исключительной личностью. Рукайя не интересовалась его духовным миром, для нее Каха оставался неимущим и честным человеком, тогда как другие загребали деньги, сколачивали состояние, ворочали делами, сверкали в обществе, разъезжали по заграницам, приобретали дорогую мебель, выбивались в люди, с их мнением считались, их портреты печатали в газетах. Рукайя не видела преимуществ Кахи перед этими преуспевающими деятелями, хотя он пытался доказать ей свое превосходство. И в самом деле, в чем заключалось его превосходство, в чем оно выражалось? Рукайя по-своему была права, но, с другой стороны, понятно и недовольство Кахи, потому что порой женская вера и любовь последнего труса превращают в героя. Каждый мужчина, сознательно или бессознательно, старается соответствовать тому представлению, которое сложилось о нем у любимой женщины, разумеется, если оно достаточно высокое. Рукайя придерживалась отнюдь не исключительного мнения о Кахе, и это мешало ему, ибо, несмотря на природную скромность, в ту пору он считал себя рожденным для великих и знаменательных дел.

Бесспорно, Каха был талантливый человек, но для расцвета таланта необходимы благоприятные условия, а самое главное — вера в свои силы. И если сначала этой веры в себя у него было достаточно, то теперь она постепенно угасла, а Рукайя не могла воодушевить его. И чем больше проходило времени, тем чаще вспоминалась ему Дареджан, с которой он постоянно ощущал себя смелым, мужественным и свободным. Не ошибся ли он, не поторопился ли, когда отверг Дареджан и предпочел Рукайю? Хотя отверг в данном случае не совсем точное слово, так как между ними не было ничего серьезного и определенного. Было только ожидание, возможность того, что игра, которой они развлекались, когда-нибудь превратится в нечто серьезное. Дареджан производила впечатление веселой и своенравной девушки, но обнаруживала гораздо больше мягкости и женственности, чем Рукайя. Ей было интересно с Кахой, он ей нравился, и, чувствуя это, в ее обществе и Каха становился смелым, раскованным и по-настоящему интересным. Дареджан нравилась ему, волновала его, но он не представлял ее женой. Во-первых, потому, что до их знакомства она уже сменила двух воздыхателей и ничуть не скрывала, что понимает толк в поцелуях, хотя и уверяла, что дальше этого не заходило. Но кто знает, так ли оно было? Потом Каха убедился, что она не обманывала и была чиста, но тогда он же не знал этого? Кроме всего прочего Дареджан была по натуре кокетлива, обожала так называемый легкий флирт и своей смелостью и веселостью ежеминутно давала повод для ревности. А по мнению Кахи, от легкого флирта до измены всего один шаг. Правда, тогда Дареджан была свободна и могла вести себя, как ей вздумается, но моего друга все это настораживало. Зато ласка и поцелуи Дареджан оставались в памяти, как нечто незабываемое и сладостное, и он все чаще задумывался, не любил ли он эту девушку? Почему рядом с ней он ощущал такую свободу и счастье? И сам отвечал себе: наверное, потому, что это была игра, а игра всегда приятна. Но сейчас, окунувшись в серьезную семейную жизнь, он все чаще вспоминал эту игру, все сладостней и притягательней казалась ему она. Таким образом, прошел год, и как раз в те месяцы, когда Рукайя ждала ребенка, Каха и Дареджан встретились снова. Он проводил свой летний отпуск в альпинистском лагере. Группа расположилась в небольшой деревушке, куда вскоре прибыла экспедиция из Тбилиси, собирающая образцы устного народного творчества. С этой экспедицией приехала и Дареджан. И вот здесь, в маленькой деревне, затерявшейся среди величественных гор, они и встретились. Кто не замечал, как меняется человек, вырвавшись из города, как преображается он, каким свободным становится, конечно, если это человек чуткий и чувствительный. Ему кажется, что, попав на лоно природы, он лучше постигает мир, задумывается о бытии, о судьбе человеческого рода. Здесь он принадлежит лишь самому себе, у него словно раскрываются глаза на то, что скрывал и подавлял город своей нескончаемой суетой. Здесь человек напряженно приглядывается ко всему — к природе, к растениям, к животным, к самому себе и часто приходит к выводу, что у него гораздо больше общего с животными, чем с заводскими станками, машинами и прочими неодушевленными предметами, постоянное общение с которыми в конце концов опустошает душу самого человека, превращая его в автоматического исполнителя узких обязанностей, в тот же станок или некую разумную машину. Здесь человек стряхивает тупость повседневности и, когда он вглядывается в безбрежные просторы, перед ним, пусть только в мечтах, раскрываются тысячи возможностей, потому что у него есть время и желание мечтать; когда он задумывается о потерянных возможностях, его охватывает грусть, вызванная неизбежным равнодушием бытия, и эта грусть возвышает его. Когда Каха и Дареджан встретились в этой глухой деревушке, они словно забыли ту жизнь, которая существовала до этой минуты, забыли, что помимо крохотной деревеньки и огромных гор существует и другое — обязанности, долг, общественное мнение, да и само общество. Они словно превратились в Адама и Еву, блаженствующих в безлюдном саду Эдема, и не оказали никакого сопротивления-тому влечению, которое внезапно бросило их друг к другу, а, наоборот, радостно поддались ему, уступили мигу, которого бренный мир еще не успел погасить и который, словно милость, был отпущен им судьбой. И поскольку это ощущение было полным и счастливым до дрожи, поскольку здесь бушевали лишь внезапно вспыхнувшие и обнаженные страсти и без всяких примесей, без мелочного расчета, не скованные законом и нормами, то обоим показалось, что они неистово любят друг друга, не в силах жить один без другого, да и в то время, вероятно, так оно и было.