— Смотря, за каких царей!
— И вам не стыдно такое говорить?
— Это вам должно быть стыдно! — Каха вскочил.
— Каха! — одернул его отец.
— Поосторожней, молодой человек! — бросил батони Коте. — За такие вот рассуждения я написал на его отца куда следует. Не думайте, что я разучился писать.
— Каха, у этого человека лучшие намерения! — воскликнул отец моего друга, вскочил и, положив руку на плечо сына, пытался усадить его, но Каха отшвырнул ногой стул и почти закричал:
— Плевать мне на его намерения. Человека судят по делам, а не по намерениям…
— Молодой человек, я вам советую…
Остановить Каху было уже невозможно.
— Будь у тебя хотя бы спинной мозг, я бы тебе сказал кое-что, да не стоит на тебя тратить слов, ты только плевка заслуживаешь, мразь… — Он плюнул в лицо этому далеко не молодому человеку и вылетел из комнаты, грохнув дверью. Редко доводилось мне видеть столь взбешенного и злобного человека, каким был в тот вечер друг отца Кахи.
Задумчиво дымя сигаретой, я шагал по проспекту Руставели. Стоял прекрасный солнечный день. Передо мной оживало мое собственное прошлое: те люди, что некогда окружали меня, снова были со мной; и многое, до сей поры казавшееся забытым, внезапно выступало из мрака забвения, обретая ту же форму и цвет, которыми обладало когда-то в действительности…
У Кашветской церкви я уступил дорогу троллейбусу, лениво ползущему на подъем. В окне троллейбуса кто-то замахал рукой, и мне показалось, что это приветствие адресовано мне. Поблизости и в самом деле никого не было, но, когда я переходил улицу, гадая, кому махали из окна, мимо меня промчался здоровенный детина и успел на ходу вскочить в троллейбус, уже отошедший от остановки. Видимо, это махали ему. Я вошел в сквер и присел на скамью. Рядом со мной сидел старик в очках и читал газету. Неподалеку от нас праздный фотограф разговаривал с какими-то людьми. И тут мне вспомнилось, что в этом сквере любил отдыхать дядя Илико…
Он жил бобылем, насколько я помню, ни друзей, ни родных у него не было. И умер он скоропостижно, некому было даже прикрыть ему глаза. Соседи хватились только на третий день, взломали дверь и проникли в комнату. Они же в складчину похоронили его. Все имущество старика, богатая библиотека и коллекция картин отошли к государству. Кроме соседей, ни один человек не пришел проводить его в последний путь. Я прекрасно помню, как неделю спустя у одного из соседей Илико шофера Андро скончался тесть, и однажды вечером, перед началом панихиды, когда соседи и родственники, беседуя, толпились во дворе, с улицы появился худосочный старикашка в картузе с длинным козырьком и приблизился к собравшимся:
— Извиняюсь, батоно, не скажете ли, где проживает Илико?
— Вон в той квартире, — вежливо ответил Андро, указывая на опечатанную дверь.
Я и Вахтанг находились тут же.
— Вы не знаете, он дома? — спросил старикашка.
— Нет, милейший, вот уже неделя, как он гостит на том свете, — все так же любезно ответил Андро.
— Что вы говорите? — вздрогнул знакомый Илико.
— Да, милейший, неделю назад он собрал свои бренные пожитки.
— Ох! — запричитал старикашка. — Не скажете, как это случилось?
— Он внезапно ушел от нас, — ответил Андро, бывший под мухой.
Старик был убит. Он поминутно встряхивал головой, а все вокруг молча смотрели на него. Растерянный и пораженный, топтался он на месте, явно не собираясь уходить. Было видно, что эта новость глубоко потрясла его.
— Если у вас неотложное дело, — успокоил его Андро, — завтра в пять вечера и мой тесть отправляется в царство небесное, вы можете поручить ему, он непременно передаст…
Вспомнив этот эпизод, я и сейчас не смог удержаться от улыбки. И ясно представил Илико, часто сиживавшего в этом сквере на солнышке и глядевшего на оживленных маклеров, собиравшихся здесь каждый день.
Илико я знал через Вахтанга…
С Вахтангом мы дружили с детства. Одно время, когда мы учились в школе, он жил по соседству с нами. У них была отличная квартира, и, хотя потом они переехали в еще лучшую — они получили просторную и современно оборудованную квартиру, — мне больше нравилась старая, с длинной, широкой галереей, откуда, как на ладони, открывался Тбилиси, дома по ту сторону Куры, амфитеатром поднимающиеся по склонам, Арсенал, так называемая «Красная горка», Сванетский квартал, Кукия, лысая Махата. Вечерами, когда на город опускалась темнота, мириады огоньков мерцали на всем пространстве от Навтлуги и Шавсопели до окраин Нахаловки, и не было ничего отраднее, чем вид ночного города с этой галереи.
Тогда они жили на третьем этаже. Вход был с парадного, а галерея выходила на маленький дворик, в конце которого находился небольшой палисадник, выращенный жившим на первом этаже старым пенсионером дядей Илико. Низкий штакетник, покрашенный зеленой краской, огораживал садик, а в центре его, в беседке, увитой виноградом, стоял столик, на котором в воскресные дни дядя Илико играл с соседями в нарды. Когда-то весь дом принадлежал отцу Илико, их семья занимала тогда весь верхний этаж, где теперь жила семья Вахтанга. Илико был бобылем, жены и детей у него никогда не было, ему вполне хватало тех двух комнат с маленькой верандой на первом этаже отцовского дома, в которых он обитал сейчас, тем более, что рядом, в тесной комнатушке ютилось многочисленное семейство Андро. Надо сказать, что сам Андро, большой пьяница и бузотер, нисколько не заботился о расширении своего жилья.
Летом легко одетый Илико старательно ухаживал за своими цветами, то поливал их, то просто копался в земле.
Вечерами, если его не беспокоил шум, он подолгу сидел за столиком в виноградной беседке, обложившись газетами, книгами и журналами, и читал. Но стоило показаться хмельному Андро, что случалось весьма часто, он запирался в своей квартире и продолжал читать при свете ночника.
— Выходи, Илико, выходи, старина, выпьем! — орал на весь двор Андро. — На что тебе эти книги, вылазь, проведем время!
Но Илико не отзывался. Потом жена и многочисленное потомство затаскивали упирающегося Андро домой. Некоторое время слышался его хриплый баритон:
— «Как хотелось, чтоб сынок мой стал зеленщиком!»[28]
Наконец, все смолкало.
А Илико сидел в своей темной комнате и читал при свете ночника. В обеих комнатах висели старинные, позолоченные люстры, но они никогда не зажигались в целях экономии электроэнергии. От родителей Вахтанга я слышал о весьма значительном состоянии и невообразимой скупости этого купеческого сына, чему, впрочем, верилось с трудом — из года в год Илико не снимал одну и ту же одежду. Зимой его гардероб состоял из теплой меховой шапки, изрядно послужившей хозяину, глухого, синего, несколько выцветшего кителя и потертого драпового пальто с меховым воротником; летом все это сменялось белым, чесучовым, опять-таки застегнутым до самого подбородка кителем и белой соломенной шляпой. Только обувь не менялась — круглый год он ходил в одних и тех же черных ботинках с высокими голенищами, ботинки эти почему-то не снашивались. Кто знает, может быть, у него хранилось несколько пар одинаково потертых и стоптанных, и он по очереди надевал их? Еду он готовил сам, частенько, выходя во двор, я видел его хлопочущим у керосинки. Смело можно было сказать, что старик был прекрасной хозяйкой — в его квартире все сверкало чистотой. И сам он был до крайности аккуратен — чисто выбритый, пропитанный одеколоном. Я не переносил этот запах, может быть, он и явился одной из причин, из-за которой я недолюбливал Илико, хотя он всегда бывал изысканно вежлив и внимателен и любил беседовать с нами. Он, бывало, частенько втягивал нас с Вахтангом в разговор, донимая весьма странными вопросами, десятки раз переспрашивая одно и то же, хотя не был туг на ухо. То ли он не запоминал наши ответы, то ли тут крылась иная какая причина, я не знаю, но эта привычка переспрашивать надоедала и утомляла меня. Снимет очки — неприятные красные полосы выделяются на переносице и на висках — и ну расспрашивать, кем были мои родители, есть ли у меня братья или сестры, как я учусь, как веду себя в школе, люблю ли Вахтанга, может быть, у меня и девочка есть?
