— Ах, так! — прохрипел я и сбросил школьный форменный китель. Сердце мое готово было выпрыгнуть из груди от волнения и злости. Сразу же вокруг нас образовался круг, и мы сшиблись. Первый удар получился у меня как нельзя лучше — Рафик стукнулся головой о стену. Осмелев, я стал колотить его изо всех сил. Но он поддел мне под дых и повалил на мостовую. Борьба шла не на жизнь, а на смерть. Я перемазался в пыли и крови. Рафик бил меня лицом о булыжник, и я чувствовал, как текла кровь из разбитой брови, носа и губ. В отчаянье я полз к стене, чтобы хоть как-нибудь вывернуться из его когтей. Потом с большим трудом я высвободил одну руку, стиснул его лицо и что было силы вдавил в стену. А сам все всползал наверх, по стене, выбираясь из-под него и не разжимая пальцев. Полщеки ободрал ему о кирпичную стену.

— Пусти… твою мать, хватит! — завопил он.

Нас растащили, я поднялся, еле переводя дыхание. А Рафик даже встать не мог. Он сидел у стены, зажав грязными руками ободранную щеку и выл от невыносимой боли.

— Где скрипка? — спросил я.

Ее тут же принесли и отдали хозяину. Губы, нос, надбровья, все лицо у меня налилось синевой. Одежда была в грязи и крови. Помнится, боль не давала мне уснуть всю ночь, и я начал потихоньку скулить. Скулил я, должно быть, долго — проснулся теткин муж. Как ненормальный, вылетел он из своей спальни, вырос надо мной с перекошенным от злости лицом и с размаху закатил мне оплеуху. «Он, видно, никогда не образумится», — орал он, и бедная моя тетка, побаивавшаяся супруга, поддакивала ему:

— Прямо не знаю, что с ним делать, с ума он меня сведет, настоящий бандит вырос!..

Что поделаешь! Война только что закончилась, нервы у всех были расшатаны. И муж моей тетки немало пережил. Он был ученым, и научная работа, видимо, изрядно изматывала его. Да и я вращался не в лучшем кругу, многие из моих тогдашних приятелей плохо кончили. Кому тогда было дело до меня и моих сверстников?

Не приходится спорить, культурное воспитание и среда, окружающие подростка, имеют большое значение, но столь же очевидно, что в формировании человека решающую роль играют все-таки врожденные качества и наклонности, которые затем, под влиянием окружения, оформляются в определенный характер. Будь это не так, многие выдающиеся личности остались бы заурядными обывателями, единокровными отпрысками той среды, где родились и воспитались. И мне, видимо, не суждено было оставаться в прежней компании. Даже в ту пору, когда я водил дружбу с этими сбившимися с дороги парнями, в глубине души я осуждал их. Правда, мы старались во всем подражать друг другу, но я чувствовал, что поступки наши далеко не похвальны. Может быть, это и спасло меня. То, что было заложено во мне с рождения и временно заглушалось, все равно взяло верх и стало моей нынешней натурой. Каждый человек наделен душевным сосудом, вмещающим знания и истины соответственно своим размерам. Плохие внешние условия могут оставить этот сосуд пустым, но как бы мы ни старались выдрессировать человека, он не в силах перешагнуть границы своих заранее определенных возможностей…

А несчастный Тенгиз погиб вскоре после той драки. Помню, за день до его похорон тетка послала меня в магазин, и, возвращаясь обратно, я увидел машину, из которой вытащили белый гроб и занесли в подъезд, где жил бедный Тенгиз. Мерзкая погода стояла в те дни. Грязной простыней повисло над городом небо. Дома хмурились, повсюду преобладал серый цвет. Было холодно. Не помню уже, какой был месяц, помню только холод и колючий ветер, пронизывающий до костей. Помню веснушчатое лицо Тенгиза в гробу, белое, как миткаль, противный запах увядших цветов и страдальческие лица его родителей. Именно в те дни я простудился, заболел и целых десять дней провалялся в постели. Помню приступы безысходной тоски, накатывавшей на меня во время болезни. Я все принимал близко к сердцу и часто плакал без всякой причины. Наконец, я выздоровел, но каждый раз, проходя мимо дома Тенгиза, я видел печальное лицо своего несчастного друга, и в итоге возненавидел этот дом. По вечерам, когда на улице никого не было, я особенно боялся его, боялся, что мне сейчас померещится покойный Тенгиз. А в их парадном с той поры и вовсе ноги моей не было.

Мне кажется, еще раньше и именно на этой улице я впервые увидел жертву трамвая. Конечно, это случилось здесь, у самого въезда на старый мост. Тогда я был совсем маленьким — дело происходило до войны, и случай этот запомнился мне, вероятно, потому, что тогда я в первый раз сидел на коленях у деда рядом с шофером. А сидеть рядом с шофером было в ту пору моей самой заветной мечтой, отсюда прекрасно обозревалась вся дорога, интересно было смотреть, как шофер крутил баранку, вертел разные ручки и машина покорно подчинялась его воле. Меня все это увлекало и радовало безмерно. Для меня не существовало более уважаемых и храбрых людей, чем шоферы. Часто выкатывал я на наш старинный, длиннющий балкон свой маленький трехколесный велосипед, переворачивал его вверх колесами, подтаскивал низенькую скамеечку, усаживался и часами крутил переднее колесо, воображая его рулем автомобиля и подражая движениям дедовского шофера, и урчал, словно мотор — «грр-гррр, пипипи!» Но дед всегда сажал меня сзади, а сам устраивался рядом с шофером. Только один раз посчастливилось мне попасть на переднее сиденье, наверное, поэтому-то и запомнился мне суетящийся перед трамваем народ. Кто-то, крича, подбежал к нашей «эмке», но я не понимал, о чем они говорили с дедом. Потом к машине бегом поднесли юношу с размозженной ступней. У него были очень густые волосы. Именно тогда, повернувшись, дед подхватил меня и перенес к себе. Помню, как странно я чувствовал себя на дедовских коленях, а на моем обычном месте сидели незнакомые мужчины. На одной ноге у юноши был ботинок, а из второй, голой и искалеченной, текла кровь. Ему было не больше двадцати лет. Не помню, что говорили мужчины, помню только искаженное болью красивое лицо парня и его плач: «Что я скажу матери, вайме, что я скажу матери?!» Я хорошо понимал его — боится, что мать заругает, наверное, поэтому и запомнил его слова. Окровавленная нога не пугала меня: настолько велика была радость сидеть рядом с шофером, что затмила все остальные чувства. Машина летела. Куда? Уже не помню, должно быть, в больницу. Как мы довезли юношу, чем все это кончилось, совершенно вылетело из памяти. Не могу вспомнить и то, куда возил меня дед на своей старой «эмке», память сохранила только отдельные места, разрозненные куски ландшафта — скудные, выжженные холмы где-то за городом и зеленоватую или бурую воду Куры, название которой, само слово «Мтквари»[23] звучало для меня зловеще, потому что один из соседских ребят — я не знал его, во всяком случае, сейчас не могу припомнить, — купаясь, утонул в Куре, кажется, около Мцхета, и, когда взрослые со скорбными лицами говорили об этом, слово «Мтквари» объединялось в моем сознании со словом «мквдари» — покойник, и я сжимался от страха. Взрослым часто приходится слышать о подобных вещах, и поэтому они довольно легко их переваривают, но в незащищенной душе ребенка все ужасное оставляет глубокий, неизгладимый след. Смерть для него — мистическая, сверхъестественная тайна, а всякие ужасы, хотя бы та же смерть, теряют свою мистическую оболочку только тогда, когда человек входит в возраст, все теснее привязывается к земле, все больше и больше к ней приближается, пока сам не обращается в землю. Но при чем тут это?

Да!

…Дедушка иногда сажал меня в машину — машина, разумеется, была служебная, о частных тогда и не слыхивали — и катал по городу, желая доставить мне удовольствие, но не могу сказать, что эти прогулки оставили приятное воспоминание. Во-первых, меня утомляла тряска и, кроме того, — и это главное — я мечтал сидеть рядом с шофером, а это заманчивое место всегда занимал мой дед. Поэтому всю дорогу я простаивал, опершись о спинку переднего сиденья и не сводя глаз с дороги и водителя. Дед казался мне суровым и скупым на слова. Такое представление сложилось у меня оттого, что взрослые, тетка и все близкие, держались с ним почтительно. Что же удивительного, что я побаивался этого седовласого, тщательно выбритого, худощавого и прямого старика с короткими усами, который всегда был серьезен, вечно читал нотации и не любил играть с детьми? Я не решался попроситься на переднее сиденье, а сам он ни о чем не догадывался. Оттого наши прогулки и не оставили по себе доброй памяти, хотя я никогда не отказывался от них. Тогда я не любил деда, и только потом до меня дошло, как он был привязан ко мне. Будь это не так, что могло заставить старого человека проводить все свободное время в тряской машине в бесцельных поездках по улицам? Неужели ему самому, не меньше, чем ребенку, доставляло удовольствие кататься на машине? Ведь машины тогда были в диковинку. Помню, как на нашу улицу въезжала одноконная линейка с бочкой и колокольчик керосинщика оглушал и будоражил весь квартал. Но не думаю. Скорее всего, дед делал это исключительно из любви ко мне, однако у него не находилось для меня ласкового слова, и поэтому, когда он умер, я особенно на огорчился…