— Сможешь выпить еще, Амбросиевич?

— Разумеется, почту за честь. Ради чего же я здесь?!

— Не знаю, что-то…

— Не извольте волноваться. Как говорится, все пропьем, но флот не опозорим! Наливай!

Пьянка продолжалась. И когда настал черед выпить за Чичико, пожеланиям не было конца. Все уже изрядно набрались, и Чичико, поддавшись хмелю, слушал сладкие пожелания, принимая за чистую монету каждое слово. Бучуния напомнил об их детской дружбе, и Чичико почувствовал, что Бучуния совсем не противен ему, он уже не помнил о своем разбитом носе, и если вначале заставлял себя пить, то сейчас был доволен и ни о чем не жалел.

Прекрасный выдался день, прохладный. Не умолкая, пели птицы.

— Теперь пойдем в столовую и там продолжим! — заявил Бучуния. Он обнял Чичико и Наполеона Амбросиевича и повел к выходу. Хорошее настроение не покидало Чичико, сила и надежды переполняли его, хотелось совершить что-то особенное. Радость распирала его, когда он, окруженный пьяными собутыльниками, шагал под ручку с Бучунией. Потом это радужное настроение и приятные мысли привели к думам о женщине. Чичико потянуло увидеть Жужуну. Потянуло с той силой, с какой тянет человека, запертого в темной душной комнате, на волю, на свежий воздух. И стало совершенно ясно, что все эти три года, проведенные вдали от родных мест, его поддерживала одна мечта — снова увидеть Жужуну. Он не подозревал, что эта мечта с такой силой овладела его душой. Теперь ни болезнь Бахвы, ни то, что давно, еще до ареста Бучунии, его застукали с Жужуной на берегу Цхенисцкали, не имели никакого значения. Захотелось припасть к телу Жужуны, ощутить запах теплой муки и мяты. Все — будущее, пьяные, весенний облачный день, все радовало его, все виделось прекрасным, и внутреннее спокойствие, надежда и умиротворение не покинули его даже тогда, когда они ввалились в столовую, хотя у него не было никакого желания снова пить. Прислонившись в узкой комнатушке к деревянной стене, он смотрел в окно на деревню, утопающую в зелени, на пыльную дорогу, на прохожих, на далекие дома, на клячу, пасущуюся у канавы, не слышал ни слова из того, о чем галдели вокруг, он был где-то далеко, в мире своей сладкой мечты, грустный и счастливый одновременно. Пьяный Бучуния дико вращал глазами и требовал вина. Наполеон Амбросиевич дремал стоя, как лошадь. А Чичико был бесконечно далек от них, странная и приятная надежда что-то нашептывала ему, и он всем существом внимал этому шепоту, верил, что трехлетнее терпение его будет вознаграждено, что все исполнится тотчас, как он покинет эту столовую и выйдет на улицу, на свежий воздух. Но в это время:

— Бучуния, на минуточку, тебя спрашивают. — Молодой буфетчик просунул голову в дверь.

— Кто? — спросил Бучуния, даже не повернувшись.

— Жена.

Бучуния нахмурился, словно рассердясь, но не мог сдержать довольной ухмылки.

— Пусть войдет.

Буфетчик исчез, и в комнату вошла Жужуна. Да, эта женщина в синем платье, вошедшая к ним, и впрямь была Жужуной. Чичико не верил своим глазам. Да, Жужуна! Самоуверенная, улыбающаяся и недовольная. Но откуда, когда? То есть…

— Здравствуйте!

— Чего ты тут потеряла, чего пришла? — спросил Бучуния.

— Шла домой, вот и зашла по пути, что здесь такого?

По-прежнему напористая, ничуть не стесняется, как и тогда, когда пробралась к нему на веранду, сославшись на бессонницу. Она всегда знала, чего хочет, и, по-видимому, не умела терпеть и ждать. Жужуна одарила Чичико такой улыбкой, словно родного брата встретила.

— Как жизнь, Чичико? Давно приехал?

Ни капли волнения. Полное спокойствие, сдержанность. А Чичико и слова не может выдавить. Все напряглось в нем, и сердце забилось. Даже улыбнуться по-человечески не сумел.

— Ничего, скоро неделя…

— Я домой не собираюсь, — сказал Бучуния, — Амбросиевич, познакомься, моя вторая половина.

Наполеон Амбросиевич словно протрезвел от голоса Бучунии, поднял голову и стал разглядывать Жужуну.

— Ты что, лучшей найти не смог, что ли? — совсем по-лошадиному заржал Наполеон Амбросиевич и протянул Жужуне руку. Жужуна растерялась, порозовела, но Амбросиевич бросился оправдываться. — Не обижайся, милая, я люблю пошутить… Я ведь человек маленький… из партизан… Кто бы этому недотепе преподнес женщину лучше тебя? — Амбросиевич кивнул на Бучунию и снова повернулся к Жужуне. — Ты что, безродная, дочка? Зачем ты связала свою жизнь с этим сумасбродом и пьянчужкой?

Бучуния так и таял от шуток Наполеона Амбросиевича, особенно когда его назвали пьяницей, просиял весь и залихватски заорал буфетчику:

— Вина!

— Бучуния, хватит с тебя, — строго сказала Жужуна, — весь день пропадаешь, не стыдно тебе? Мыслимо ли столько пить?

Жужуна изменилась, налилась, отяжелела. В лета вошла…

— Не твое дело!

…Но все такая же зеленоглазая, пылкая. До чего знаком ее строгий голос. Когда-то и ему, припавшему к окну, она так же отрезала: «Все равно не открою. Не пущу». И сейчас, обращаясь к Бучунии, словно повторяла те же самые слова, которыми когда-то осадила Чичико. Не забытые им слова. Бесящие. Распущенные волосы сейчас собраны в узел на затылке, грудь выглядывает в вырезе платья. «У нее же была родинка у соска», — вспомнил Чичико и вспыхнул. Он стоял молча, словно язык проглотил, и чувствовал себя чужим, незваным гостем, бесцельным и никчемным созерцателем жизни. Происходящее не зависело от него. Запертой оказалась та комната, в которую ему хотелось проникнуть. И никогда, никогда не откроют ему двери. Он стоял у стены, словно в ловушке, опустошенный и всем чужой.

Он не помнил, как вышел из столовой. Одноэтажный дом с широкими окнами — это и была столовая. Чичико не помнил, когда он вышел оттуда, наверное, сразу после ухода Жужуны. Наверно, поэтому он так долго смотрел на дорогу. На дороге не было ни души, только шуршали листвой пепельные осины да у переулка грызлись набежавшие на дорогу собаки. Все происходило словно во сне. Выпитое вино и неудовлетворенность затмили рассудок Чичико, действовал и двигался он, как лунатик. Шатаясь, он повернул назад, зашел во дворик при столовой, заваленный всевозможным барахлом, порожними бочками и ящиками, уткнулся лбом в забор и помочился. Пожилая уборщица вышла из двери столовой, волоча за собой ящик, и швырнула его в общую кучу. Но Чичико даже не попытался спрятаться, хотя слышал ее голос и стыдился. «Ничего, ничего», — пробормотал он и посмотрел на серое небо. Большой и светлый день охватил всю землю, далекие леса и поймы, а Чичико было душно, дышалось тяжело, и он, застегнув брюки, расстегнул ворот рубахи. Бучуния, Наполеон Амбросиевич и рыжий Како продолжали выпивать. Чичико слышал, как они галдят.

— Чичико! — звали они. Но Чичико больше не пошел к ним. Покачиваясь, опустив голову, побрел он по дороге. Все сегодняшнее потеряло всякое значение, да и будущее не сулило ничего утешительного. Мечта о счастье — самообман. Пусть дураки верят в него и воображают себя счастливыми. Чичико уже не проведешь. Что из того, что он безбожно пьян? Ни в коем разе он больше не даст обмишулить себя. Пусть другие прикидываются счастливыми, пусть обманываются. Нет, его на мякине не проведешь. «Верно, Чичико?» — громко спросил он себя и довольно рассмеялся.

Дорога среди рощ, прямая как стрела, шла в бесконечность и там терялась. Чичико никак не мог припомнить, куда она ведет? С обеих сторон шевелятся зеленя. Обкромсанные тутовые деревья словно нарочно натыканы среди полей. Выглянуло солнце. Омытая дождем, чуть пожелтевшая под солнцем молодая травка местами прикрыта тенью. Солнце снова скрылось. Снова все посерело. Чичико нравилось, что день пасмурный. Он свернул в переулок. Ноги не слушались, воздуху не хватало. Вдали над чьей-то усадьбой поднимался дымок. Чичико не понимал, куда он идет, что это за переулок, такой узкий от разросшихся ольховых кустов, заменяющих изгороди. На дальнем пастбище замычала корова. Мычание напомнило о парном молоке, о сладостном запахе теплой муки и мяты. И Жужуны захотелось так, как хотелось ее утром и в полдень, когда, после кладбища, он стоял, прислонившись в столовой к стене, и думал об этой женщине, которая, — теперь уже и сомневаться не приходилось, — привела в полное смятение его душу три года назад. Чичико не мог не думать о ней, не мог одолеть своего непоборимого желания. Каким же колдовством привлекала его эта женщина? Он не мог справиться с желанием, родившимся из воспоминаний о былых усладах, и вдруг почувствовал, как легко рассудок его уступает крику разбушевавшейся плоти.