Или взять Гиви, сверстника Чичико, отданного родителями в «ремеслуху». Помимо Гиви, в семье было еще четверо ртов, а война только кончилась, все жили впроголодь, где тут было прокормить такую ораву? Через год Гиви вернулся домой. Тринадцатилетний подросток подхватил плеврит, перешедший в чахотку. В месяц осунулся, пожелтел как свеча этот неуклюжий, застенчивый, похожий на медвежонка, толстяк. С самых детских лет отличался он необычайной стеснительностью, вечно ходил с опущенной головой и страшно робел, когда с ним заговаривали взрослые. На первый взгляд он казался крепким, да организм не смог справиться с болезнью. Уход ему был необходим, усиленное питание, а родителям приходилось считать каждый кусок. Целыми днями лежал Гиви на балконе, а когда ребята собирались играть в мяч, он, бывало, спускался и просился в команду — никак не мог смириться со своей болезнью. Чичико легко отбирал у него мяч, отталкивал. Жалел ли он Гиви? Нет, не жалел. Хотя знал от старших, что тот обречен, но все равно не испытывал ни капли жалости и даже всячески сторонился его. Избегал потому, что тот носил в себе что-то непонятное, страшное, опасное, а вовсе не из-за боязни заразиться, хотя Бахва и предостерегал его. Нет! Ужас той обреченности, которая стала судьбой Гиви, был непостижимым для детского ума, но именно эта непостижимость — невидимая и неизвестная — заставляла Чичико сторониться товарища.

Теперь многое изменилось. На кладбище покоились люди, которых Чичико хорошо знал, которых любил, и именно факт их кончины избавил смерть от тумана таинственности, она стала такой же будничной и близкой, как завтрашний день. Чичико больше не пугали темная тишина вековых лип, обвитые плющом кресты, вросшие в землю могильные плиты — они лишились покрова странности и инородности. Могилы уже не вызывали жгучего любопытства, Чичико знал, что смерти никто не минует, и этой мыслью заслонялся от боязни умереть. Коль суждено умереть, так лучше быть погребенным в родной земле, над которой опрокинулось родное небо, знакомое всем и движением облаков, и расположением звезд, и это небо не пугает оставшегося наедине с вечностью, а успокаивает и вселяет неведомую надежду.

Да, теперь многое изменилось.

Солнце скрылось за облака. Сразу посвежело, но теплый пар продолжал подниматься от земли, и несмолкаемые трели полевых птиц наполняли все окрест. Вьющиеся розы, горящие тысячами бутонов, оплели на домах столбы балконов. В палисадниках распустилась сирень. Пепельные осины с серебристыми листьями качали макушками, выстроившись вдоль дороги. Влажные опавшие листья пружинили под ногами, порой заборы скрывались за буйными зарослями бузины и волчьей ягоды. Вдоль канав курчавился подорожник. В переулке от недавнего дождя дорогу развезло, запах навоза смешивался с густым ароматом садов, огородов, с острым запахом мяты, блоховника, шафрана и петрушки.

Но стоило закончиться переулку, как дорога вырывалась в безграничное пространство, сплошь подернутое зеленями. В безмолвной неподвижности простирался воздух, пахнущий вспаханной землей и молодой травкой. Вдали, за пашней поднимался частокол тополей. Сквозь их изумрудную листву просвечивали красные черепицы крыш. Там, вдоль реки, тянулись села. Еще дальше виднелась мельница с черными обнаженными стропилами. Скот пасся на берегу ручья, и когда Чичико миновал мостик, — мутный ручеек, журча, пробирался в зарослях ольхи и пропадал почти сразу, — до кладбища было уже рукой подать, на сером небе четко поднялась старая обезглавленная церковь. Людьми, пришедшими на кладбище, овладело непонятное праздничное настроение, хотя причиной, собравшей их здесь, была смерть — ужасная участь близкого, когда-то ввергавшая их в безмерное горе и слезы. Но сегодня все муки и горе были забыты. Дети с шумом бегали между могилами, споря, разбивали крашеные яйца. Мужчины пили за ушедших. Вино есть вино, за что бы его ни пили, за здравие или за упокой. Люди кружком сидели у еды, разложенной возле могил, хмельно и весело беседуя о повседневном бытии. Пили и за будущее. Поистине надо совсем лишиться разума, чтобы, находясь на кладбище, ожидать грядущий день с надеждой и верой. Но вино брало верх, смерть изгонялась с погоста. Говорят, что только желающий себе зла доверяется этому миру, но какой прок сидеть сложа руки? Разве не правы люди? Что им остается делать? Только старухи в траурных платьях и платках выделялись своей печалью. Подперев лицо руками, они не сводили глаз с безграничных просторов земли. Некоторые из них сидели у могил своих детей, и кто знает, может быть, в глубине души неясно осознавали то невольное и тяжелое преступление, в котором виновны перед своими детьми, к чьим могилам пришли в этот день, которым дали жизнь, а вместе с ней обрекли на тысячи мук и страданий, завершившихся наконец смертью. По пословице, с родителями не расквитаешься, даже если поджаришь для них яичницу на ладони. Но кто знает, а не иначе ли? Может быть, сам родитель во веки веков не искупит перед детьми своей вины? Может быть, это смутное ощущение вины и есть инстинкт, заставляющий человека до скончания дней безвозмездно служить ребенку? Ведь дети никогда не бывают столь преданны родителям, даже самый черствый и эгоистичный человек чувствует иногда тягостную вину за все беды, выпавшие на долю его детей, и пытается забыть об этом или откупиться. Так думал теперь Чичико, который никогда не чувствовал благодарности к родителям. Он остановился у могилы матери, вытащил из сетки две бутылки вина, расстелил тут же бумагу и выложил на нее красные яйца и кулич. Свернув сетку, сунул ее в карман. Ему было двенадцать, когда умерла мать, а отец погиб еще раньше, он даже его лица вспомнить не мог, как ни старался. Узнав о гибели мужа, мать слегла и больше не вставала. Все заботы перешли к Чичико. Ему приходилось подниматься с петухами и отправляться в поле вместе с Бахвой, погонять волов или разбивать мотыгой тяжелые комья земли. Когда он вечером возвращался домой, у него уже не было ни сил, ни желания поиграть. Мать умерла, и Бахва устроил его в ремесленное училище. Сколько нужды и унижений пришлось хлебнуть Чичико за годы учебы. Однажды во время игры в футбол Бучуния так заехал ему в нос, что кровь хлынула струей, а он даже не решился дать сдачи, молча повернулся и побрел к общежитию, изо всех сил сдерживая слезы. Кто знает, может быть, он злился не столько на Бучунию, сколько на самого себя, на свою собственную трусость? Но с того дня Чичико жестоко возненавидел Бучунию. Он и завидовал смелости своего врага, и скрежетал зубами от ненависти. А Бучуния даже думать забыл о том пустяковом случае. Они выросли. Бучуния относился к Чичико дружелюбно, но проходили годы, а Чичико все не мог избавиться от своей неприязни. Воспоминания, убеждавшие его в собственной никчемности, камнем лежали на сердце. Слишком стеснительным и робким был он, вот и помыкали им. И когда Чичико задумывался о себе и своей жизни, то недовольство собой выливалось в недовольство родителями. Чем они одарили его, что завидного получил он от жизни? Пропади она пропадом, такая жизнь! Правда, и на его долю выпадали счастливые минуты, вроде тех, когда Бахва рассказывал о единоборстве Нестора Эсебуа и Кула Глданели или на траве перед домом боролся с Чичико. Но это было давным-давно, и счастливые минуты так редки… Вся жизнь — сплошные заботы, суета, нужда. Просвета нет. Поэтому-то две-три отличные от других минуты представляются счастьем и навсегда западают в душу. Обманываешь себя, потому что иного пути нет, и стараешься забыть, что ничто не вечно. Напрасно говорят, будто человек создан для счастья. Какое там счастье, будь доволен, что тебе не выпал еще худший жребий…

— Подохнуть мне, если это не Чичико! — Хриплый голос вывел Чичико из размышлений, он поднял голову и увидел Бучунию — хмельного, расплывшегося в улыбке, шагающего прямо к нему. Не очень приятно было встретиться с ним здесь, но, отвечая на приветствие, Чичико успел подумать: какие только мысли не придут в голову на кладбище!