Я нигде не мог найти Пятраса. Лишь позднее узнал, что он встретил Йонаса Марцинкявичюса и уже уехал в Каунас.
Транспорта не было. Я бегал по городу, но так ничего и не нашел. Добрался пешком до дороги на Каунас — по ней на запад ехали только военные машины. На мои просьбы остановиться никто не реагировал. Я снова вернулся в город.
Не помню уже, каким образом на следующий день все-таки удалось сесть в какой-то американский «джип» на высоких колесах и с жесткими сиденьями и выехать в сторону Каунаса.
Мимо бежали деревни, поля, леса, словно прокручивали полузабытую киноленту назад. Картина очень отличалась от той, что мы видели в Белоруссии. Лишь изредка виднелись сожженные избы с торчащими из пепелища трубами. Хутора здесь уцелели, вокруг домов зеленели деревья, а поближе к Каунасу потянулись живописные сады. Местами казалось, что здесь и не было войны.
Вдали показалась знакомая башня монастыря в Пажайслисе, потом — Петрашюнай. И людей здесь всюду было гораздо больше, чем на восток от Вильнюса.
Наконец через долину Адама Мицкевича мы спустились в город. Тоннель, по-видимому, был взорван, завален камнями и землей.
Мы остановились у бывшего железнодорожного вокзала. Машина уехала дальше. Я стоял и смотрел на груды кирпича и камней, — вот вокзал, с которого я когда-то ездил домой, к родителям, в Берлин, Париж, Москву, Таллин… Казалось, прошла и исчезла бесконечно длинная жизнь…
Я зашагал в сторону Немана, надеясь переправиться по железнодорожному мосту на другой берег, как это делал до войны. Приблизившись к реке, я увидел, что мост тоже взорван. Вздыбились изогнутые стальные фермы, словно здесь погибло и утонуло допотопное чудище, только диковинные его лапы торчат из воды… Справа вдалеке темнел взорванный мост на Алексотас. За рекой виднелся знакомый пейзаж, над которым господствовал громоздкий элеватор. «Собор святого Элеватора», — вспомнил я старую шутку каунасцев и улыбнулся.
Людей в штатском почти не было видно. Мимо прошел какой-то железнодорожник. Он долго пристально глядел на меня, словно силясь вспомнить что-то. По улице носились военные грузовики, санитарные машины, «виллисы».
День был яркий. В небе висело летнее солнце, становилось все жарче. Я спустился к Неману. Красноармейцы переправлялись через реку на лодке. Их пропускал вооруженный солдат.
Я подал ему мандат депутата Верховного Совета СССР. Он глянул, вернул мне его и покачал головой — нельзя. В разговоры не вступал. Я вспомнил, что у меня еще есть удостоверение корреспондента «Правды». Увидев его, солдат посмотрел мне в лицо, отдал честь и усадил в лодку, в которой уже было несколько бойцов. Через несколько минут я уже был на той стороне.
По знакомому шоссе я поднимался в гору, в Верхнюю Фреду. По обеим сторонам высились гигантские тополя, под которыми мы так часто останавливались вечерами, когда были молоды, недавно знакомы, влюблены. Вся Фреда казалась невероятно зеленой, только деревья у самой дороги были занесены пылью, которую вздымали тысячи машин, проехавшие здесь в эти дни. Вот и сейчас откуда-то непрерывно катились военные машины, — никто не обращал на меня внимания.
Поднявшись в гору, я свернул налево. Еще три минуты, еще минута… Вот я вижу край сада и кровлю деревянного домика; все так, как несколько лет назад. За воротами во дворе вижу старика и дородную женщину, но не узнаю их. Во дворе блеют овцы, гогочут гуси, виляет хвостом белый пес… Нет, женщина узнала меня. Бежит открывать калитку.
— Здравствуйте, здравствуйте… Как жаль, что ваших нет дома… Вот увидите, ваш сын настоящий мужчина. А Андрюкас поменьше, но какой бойкий, какой сорванец… И госпожа Венцловене, и госпожа Рачкаускене… Все в деревне, знаете, там, куда ездили во время войны…
Пришел и ее муж, медлительный и обеспокоенный. Он сухо пояснил, что арендует сарай для скота и половину дома. Сами они из Шанчяй, когда-то ремонтировали наш дом, оклеивали обоями… А женщина уже побежала готовить для меня еду…
Да, Фреда… Та самая Фреда, с которой связано столько лучших воспоминаний — и моих и Пятраса. Сколько счастья, сколько человеческого тепла дали нам жившие здесь люди! Наша с ним молодость неразрывно связана с этим садиком, с домом, с этими комнатами, в которые я сейчас вхожу… Та же непритязательная мебель, семейные фотографии, картины Марите Цвиркене. Я вхожу в комнату тещи — кровать, книжная полка (на ней книги, написанные Пятрасом и мною), дальше — кабинет профессора. В нем тоже все по-прежнему, как три или четыре года назад. Неужели время действительно может остановиться, застыть, оцепенеть?
Женщина принесла на террасу тарелку с жареным мясом и с малосольным огурцом. Она рассказывала все новые и новые подробности: как дети играли, как лазили по деревьям, как Томукас читал какие-то стихи о северных льдах… Я ем с аппетитом, потому что в Вильнюсе питание было еще более скудным, чем в последнее время в Москве. Женщина принесла из сада полный передник яблок — желтых, ароматных…
Надо бы позвонить в Каунас. Ведь в городе должны быть какие-то знакомые. Я вхожу в переднюю и поднимаю телефонную трубку. Тишина такая, что кажется — звенит в ушах. Без сомнения, станция выведена из строя. Как я мог об этом забыть? Поворачиваю выключатель — лампочка не горит…
Часа два я отдыхаю в садике и дома. Ищу следы недавнего пребывания наших близких — какие-нибудь письма, записи, фотографии. Видно, все спрятано или взято с собой… Только теперь я чувствую, что бесконечно устал. Усаживаюсь в кресло в большой комнате и погружаюсь в дремоту. Сумерки, тишина, прохлада, слышно только, как во дворе блеет овца…
Проходит много времени. Я поднимаю голову и вижу знакомое лицо. Каролис Вайрас{166}… Брат моего тестя, дядя Элизы и Марите… Перед войной я не успел как следует познакомиться с этим человеком. А стоило бы. Увидев меня, он улыбается всем своим худым лицом, идет ко мне с распахнутыми объятиями, и мы крепко обнимаемся — впервые в жизни.
— В городе мне сказали, что кто-то видел Пятраса… А позвонить нельзя…
— Пешком? А как через Неман?
— Как же иначе, если не пешком? Отвыкли мы ездить… А через Неман — просто: у развалин моста Алексотаса переправил мальчик, дал ему два яблока — и все…
Каролис Вайрас — человек шестидесяти с лишним лет, сухощавый, чисто выбритый, элегантный даже теперь, после всех невзгод оккупации.
— Я только что вернулся из Качергине… Говорили, немцы весь город взорвут… А — почти цел!
И, довольный, смотрит на меня. Я доволен не меньше его — вот во Фреде целы даже окна домов.
— Правда, электростанция, фабрики взорваны… И наш Дом писателей около электростанции, где перед войной жили Марите с Пятрасом…
Потом он принимается рассказывать об Элизе, Томасе, Андрюкасе, теще… Все должны бы находится в Клангяй, куда они ездили и во время оккупации. И Каролис Вайрас начинает длинную историю о том, как он в первый год войны ходил по вильнюсским учреждениям, пытаясь освободить мою жену, попавшую в тюрьму… Я понимаю, что этот благородный человек тогда не испугался ни охранки, ни гестапо, и испытываю к нему благодарность…
Сегодня я поближе познакомился с этим замечательным человеком, и мне приходит в голову: как часто в одном городе, на одной улице, даже в одном доме живешь с людьми и не знаешь, оттолкнут они тебя в беде или протянут руку помощи тебе и твоим близким… Каролис Вайрас успокаивает меня — фронт скоро продвинется на запад, Клангяй расположена на холме, поодаль от главной дороги, идущей вдоль Немана, мои у хороших людей — он тоже не раз бывал там за эти годы…
К Каролису Вайрасу, бывшему буржуазному дипломату, я раньше относился немного критически. А человек он интересный, и мне теперь жалко, что я раньше поближе не сошелся с ним… Когда-то, после снятия запрета литовской печати, он работал в редакции одного из первых наших периодических изданий «Лиетувю лайкраштис» («Литовская газета») в Петербурге. Там он познакомился с Майронисом. Потом восемнадцать лет провел в Соединенных Штатах Америки, подружился с Йонасом Шлюпасом{167}, Микасом Петраускасом{168} и Владисловасом Дембскисом{169}, редактировал прогрессивные газеты. Довольно долго работал в Лондоне и Южной Африке, знал Бернарда Шоу, переписывался с Гербертом Уэллсом, видел Голсуорси, ходил на прием к Черчиллю и английскому королю… Все это, без сомнения, интересно, но этот человек дорог и для нашей культуры — он перевел на литовский язык вольтеровского «Кандида» (эту книгу я читал еще в гимназии) и множество других произведений, в первую очередь английских и американских. До войны он занимался журналистикой, кажется без особого успеха, писал какие-то сенсационные книжонки о различных неурядицах в семьях английских королей, — все это давало ему небольшой доход, и жилось ему нелегко. Теперь я увидел, что это мягкий, добрый, но вместе с тем и настойчивый человек, который ничего не испугается, спасая любимых людей от несчастья…
