Мы вошли в село. Когда спросили о зубном враче, люди показали уцелевший домик, в котором мы действительно нашли пожилого, высохшего от голода дантиста. В это беспокойное время чудом уцелел не только он сам, но и его кабинет с зубоврачебным креслом и инструментами. Дантист даже обрадовался пациенту, и я, оставив товарища в кабинете, принялся расхаживать перед избой, поджидая Йонаса.

Прошло каких-нибудь полчаса, и белый как полотно Йонас, ухватившись за щеку и согнувшись в три погибели, вышел во двор. Он плевал на снег кровавой слюной и жалобно скулил.

— Что, все еще болит?

— А ну его к черту! Без обезболивания вытащил мне три корня сразу!.. Можешь себе представить…

Я еще больше пожалел Йонаса. Встретив бойцов нашей дивизии, узнал от них, что нужный нам Лукошявичюс со всеми своими складами расположился примерно в десяти километрах.

— Пройдем ли такой путь после этой твоей операции? — спросил я у Йонаса.

— А что еще прикажешь делать? — ответил он, продолжая держаться за щеку.

Мы брели все дальше по дороге, шлепая по грязи. Поля пустовали, лишь изредка вдалеке появлялся солдат или какая-нибудь бабенка, по неотложному делу бредущая из одной деревни в другую. В нескольких метрах от нас вдруг раздался взрыв: трудно было понять, что это такое — прилетевший издали снаряд или бывшая в снегу мина. Наверное, мина замедленного действия, потому что воя снаряда никто из нас не слышал. Мы инстинктивно отпрянули и чуть не свалились в снежную кашу. Еще курился дымок, но мина (мы уже были уверены, что это мина) нас не ранила, и мы, повеселев, зашагали дальше.

Наконец мы добрались до нужной деревни и в одной из изб застали Лукошявичюса. В избе было уютно, только что пекли хлеб, и печь еще не остыла. По хозяйству хлопотали девушки, которые на наше приветствие ответили по-литовски. Все сверкало чистотой, не то что в большинстве изб, где нам приходилось бывать.

— Послушай, товарищ Лукошявичюс, мы пришли к тебе ругаться, — сказал я. — Ты посмотри, какие сапоги у Йонаса! Человек хворает, плохо себя чувствует, а сапоги полны снегу…

Глянув на нас веселыми темными глазами, Лукошявичюс ответил:

— Правда. Святая правда! Йонас Марцинкявичюс приписан к нашему полку, и я должен заботиться о его обуви. Но скажи, уважаемый, кто виноват, если я его месяцами не вижу и даже не знаю, где он?

Йонас с Лукошявичюсом ушли на склад. Вернулись только добрый час спустя. В избу вошел Йонас, но его просто было не узнать. Его не только обули в новехонькие кирзачи, он был в форме с иголочки, успел даже попариться в бане, побриться и постричься, — словом, другой человек, моложе лет на десять. Выпив рюмочки две и закусив, Йонас совсем разомлел. Вздремнув на жаркой печи, он слез с нее, забыв о зубной боли и всех бедах последних дней. Поблагодарив Лукошявичюса за заботу, мы покинули деревню, а Йонас, топая по грязи новыми чудными сапогами, затянул даже песню.

Однажды, когда находились во втором эшелоне, я увидел, как в часть прибыл наш боец вместе с парнем явно не литовского и не русского вида. Был он очень уж рыжим, здоровым и упитанным. Как следует присмотревшись, можно было заметить, что некоторые части его обмундирования — немецкие. Подойдя к нам, он сказал: «Гутен таг», — и мы поняли, что это на самом деле немец. Кто он? Откуда? Оказалось, пленный. Я заговорил с ним. Немец сказал, что родом он из Эссена; его отец столяр, был коммунистом, он тоже ненавидит Гитлера, поэтому и перешел на нашу сторону. Теперь он находится в распоряжении нашего политотдела. Пишет по-немецки воззвания к своим соотечественникам, иногда даже в стихах, и призывает их тоже перейти линию фронта. Как же он их передает? Очень просто. Солдаты протягивают телефонные провода к первым линиям и поближе к немцам устанавливают громкоговоритель. А он лежит в безопасном месте и читает свои воззвания. Немец сказал, что в Москве находятся немецкие писатели и он хотел бы с ними связаться, потому что у него с ними одна цель. Спросил у меня, не знаком ли я с немецким писателем Альфредом Куреллой, которого он уважает за его произведения (с Куреллой я познакомился уже после войны у Николая Тихонова). В дальнейшей беседе выяснилось, что немец несколько месяцев назад находился в Литве. Это меня заинтересовало — он же расскажет мне о том, что там творится! Увы, он проехал только Шяуляй, да и то ночью, и ничего не увидел…

Потом парень вытащил из своего вещмешка немалый кусок хлеба и сала и, никого не угощая, стал есть. Насытившись, достал из кармана трубочку, набил ее русской махоркой и со смаком закурил. Потом прихватил громкоговоритель и вместе с переводчиком — инструктором политотдела зашагал в соседнюю часть.

— Вот гад! — сказал Йонас, глядя, как немец с переводчиком удаляются по топкой дороге. — Этот и здесь как у себя дома! Сала, сволочь, не предложил, сам слопал! — И Йонас сглотнул слюну.

С продовольствием мы на какое-то время действительно оказались в незавидном положении. По весне дороги развезло — ни пройти, ни проехать. Грузовики из этой топи нельзя было вытащить даже тракторами. Почва в этих местах чистый чернозем, и нет такой силы, которая ранней весной, когда все тает, привела бы в порядок дороги. От одного населенного пункта до другого можно добраться только верхом. Склады дивизии отстояли примерно в сотне километров от фронта, так что продукты до нас теперь не доходили. Паек для бойцов и командиров урезали все больше. Наконец единственным дневным рационом стало несколько маленьких сухарей. Мы съели всех раненых и убитых лошадей. Мясо было чертовски жесткое, но мы радовались даже ему. Мы знали: пока не просохнут дороги и не пойдут машины, лучше не станет… (Позднее Красная Армия научилась быстро прокладывать дороги даже через болота.)

Но весна шествовала неудержимо, дни становились все теплей, вода с клокотом сбегала в балки, а невысокие степные холмики просыхали. Разнесся слух, что грузовик, выехавший из дивизии, уже возвращается с продовольствием. Еще больше я обрадовался, когда приехал кто-то из нашего Совета Народных Комиссаров и вручил мне довольно-таки увесистый ящик.

— Товарищи из Москвы посылают, — коротко объяснил гость.

Я открыл ящик и ахнул от удивления. В нем были буханки две хлеба, хорошая колбаса, масло, голландский сыр, даже две плитки шоколада! На дне — пол-литра «Московской особой». А ей уж просто цены не было.

Мы с Йонасом унесли ящик в свою комнатушку и принялись угощаться. Ели день, другой, угощали товарищей и удивились, что ящик с невероятной быстротой опустел. Но с едой в дивизии вдруг стало лучше — все питались нормально, снова набирались сил, а мы с Йонасом решили уехать в Москву.

Командование дивизии охотно согласилось отпустить Йонаса в столицу — отдохнуть, прийти в себя, уладить литературные дела. Выправили ему соответствующие документы, выдали сухой паек, и мы сели в один из первых грузовиков, направлявшихся с фронта в Тулу. До Тулы мы так и не доехали, по дороге грузовик вышел из строя, и мы сели в поезд. Мы ехали мимо разбомбленных, сожженных станций, разрушенных городков, где среди развалин уже копошились люди, пытаясь как-то наладить жизнь. К счастью, немецкие самолеты не бомбили наш поезд (у врага поубавилось самолетов, да и наши больше не позволяли им хозяйничать в нашем небе), и мы кое-как добрались до Тулы. Здесь нам предстояло устроиться на московский поезд.

Тульский вокзал сверкал непривычной чистотой. Здесь был полный порядок, работали гражданские и воинские кассы. По залам ожидания ходили бойцы и люди в штатском — одни ехали в сторону Москвы, другие направлялись из Москвы на фронт. Подойдя к гражданской кассе, я быстро получил плацкарту. Между тем Йонас вернулся от воинской кассы ни с чем.

— Худо дело, — сказал он. — Не дают… Требуют командировку и воинский билет…

— Так дай им, раз просят!

— Да забыл я взять. Понимаешь, выписали мне их еще вчера, а я вот утром не зашел в канцелярию и не взял…

— Черт возьми! — воскликнул я. — Тебя же без документов арестовать могут!