— Справедливо было бы так же поступить и с городами Германии…

Лишь за городом мы увидели землянки, в которых скрывались от бомбежек и смерти несчастные люди. У них, конечно, тоже не было причин любить немецких фашистов.

(Позднее я описал Ливны в стихотворении «В прифронтовом городе».)

Наш грузовик, подскакивая на ухабах, едет все дальше и дальше. Хочется ехать быстрей, чтоб на другой день добраться до первого крупного пункта по дороге в Москву. И вдруг ночью перед нами открывается невиданное зрелище. Вдали вспыхивают огни огромного города. Но мы знаем, что поблизости городов нет.

— Наверное, самолеты врага подожгли деревню или неизвестный городок, — говорит один из попутчиков.

На самом деле начинает казаться, что это зарево гигантского пожара, широко осветившее ночной горизонт. Машина медленно приближается к нему.

— Нет, — говорит другой спутник, — это, наверное, наши развели в полях костры, чтоб запутать немецких летчиков.

В ночной темноте кажется, что пылают целые деревни.

Все ближе подъезжаем к этим огням. И наконец один из нас говорит:

— Это трава в степи горит. Такой пожар на самом деле может ввести в заблуждение летчиков.

Проехав еще с километр, мы видим, что это действительно горит высохшая степная трава. Она высокая, пламя взмывает вверх и снова опадает, пожирая все новые пространства, и издали кажется, что это огромный, страшный пожар. С самолетов такой пожар можно заметить с расстояния в несколько десятков километров.

— Мне рассказывали, — говорит тот же попутчик, — немецкие летчики, решив, что другие их самолеты подожгли важные объекты, бывает, сбрасывают весь груз бомб в чистое поле.

— А потом хвастаются по радио, что разбомбили столько-то складов. — В свете пламени я вижу смеющееся лицо.

— Известное дело, как тут не похвастаться! — откликается еще кто-то.

Когда после прохладной весенней ночи занялось утро, мы уже находились далеко от фронта. Нам еще предстоит увидеть много разбомбленных станций, пересаживаться с поезда на поезд, пока мы не окажемся в великой столице. И сейчас, ранним весенним утром, на залитых солнцем полях мы увидели картину, которая раньше, пожалуй, не остановила бы нашего внимания, но на сей раз показалась полной большого и глубокого смысла.

В долине у небольшого ручья когда-то, по-видимому, находилась большая деревня. Теперь от нее осталось несколько изб, другие были сожжены. Когда машина поднялась на пригорок, перед нами на горизонте показалась высокая фигура крестьянина. Золотистые утренние облака нимбом окружали его крупную красивую голову с волосами, которые ворошил легкий ветерок. Большие босые ноги твердо ступали по пашне, правой рукой крестьянин рассевал горсти блестящего зерна. Семена падали золотым дождем, а перед глазами крестьянина распростерлась необозримая благословенная земля. Рядом с пашней отдыхали волы, запряженные в старинную соху. Тут же стоял крохотный мальчуган — наверное, внук, — тоже простоволосый и босой, как старик. Мальчуган улыбался, его лицо светилось, и большие глаза с удивлением смотрели на землю, озаренную пламенем весны. С долин поднимался туман, вдалеке дремали вековые леса.

Высоко над нашим грузовиком, над старым крестьянином и его внуком пронзительно звенели жаворонки. В земле, которую враг долго топтал, жег, хотел поработить, теперь, словно почка, для которой приходит пора раскрыться, словно росток, для которого приходит пора взойти, неудержимо зарождалась жизнь. А дождь золотистых зерен все падал и падал в рыхлую, плодородную почву.

К этим старым записям я мог бы добавить еще несколько эпизодов.

На фронте я познакомился и даже подружился с некоторыми командирами. Об одних я уже упоминал в своих давнишних записках, про других хотел бы сказать хоть несколько теплых слов. Я не историк войны и хочу подчеркнуть лишь их чисто человеческие черты, которые мне запомнились. В одной из изб села Алексеевка я довольно долго жил вместе с генералом Владасом Карвялисом{147}. В Литве я не был знаком с этим популярным офицером буржуазной армии, который в решающую минуту пошел вместе со своим народом и теперь служил в Красной Армии. Владас Карвялис, хороший специалист, свято веривший в то, что свободные народы в конце концов разгромят Гитлера, впоследствии командовал нашей дивизией. Это очень простой, душевный человек. Питались мы тогда невероятно жестким мясом, и генерал, поддев вилкой кусок, со смехом говорил:

— И-го-го…

Я понял, что мы едим конину, — из-за весенней распутицы разладилось снабжение.

Как-то генерал (тогда он непосредственно в боях не участвовал) долго смотрел, как я пишу что-то, примостившись к углу стола, и вдруг сказал:

— А знаете, сколько солдат сейчас под нашим командованием?

— Нет. А сколько?

— Ровным счетом шесть. Если бы немцы дознались, что в этой деревне сейчас находятся шесть рядовых, один писатель и один генерал, нам пришлось бы туго…

— А меня, знаете, это как-то не волнует, — ответил я. — Наверно, немцам теперь до нас и дела нет… Видите, какая битва кипит в нескольких километрах…

— Да, наши отдраивают им шкуру с песочком…

Хорошее впечатление производил новый знакомый — полковник артиллерии Йонас Жибуркус{148}. Когда-то, еще в 1918—1919 годах, он сражался за Советскую Литву, а позднее получил высшее военное образование в Ленинграде. В Литовской дивизии он отлично сражался (впоследствии, командуя другой дивизией, он стал генералом и, подобно генералу Владасу Карвялису, принимал участие в освобождении Чехословакии). Жибуркус интересовался не только военным делом. Он подружился с писателями, приезжавшими в дивизию, любил художников, актеров, запоем читал художественную литературу. На фронте мы часто захаживали к нему вместе с Йонасом Марцинкявичюсом, и нас всегда ждал теплый прием. У Жибуркуса хозяйничала и пекла ему вкусные литовские блины наша старая знакомая Циля Мозялене, которая вскоре стала его женой. Находясь в дивизии, Жибуркус вновь выучил литовский язык, который подзабыл за долгие годы, проведенные в России.

Дружили мы и с бывшими офицерами буржуазной армии — с Адольфасом Урбшисом, Пранасом Петронисом{149}, Владасом Мотекой. Все они, тогда еще молодые люди (правда, Урбшис уже был седым), толковые, энергичные, были глубоко убеждены в том, что наш родной край может освободить только Красная Армия. Они делали все, чтобы это случилось как можно скорее.

Дивизия, перейдя во второй эшелон, расположилась в степи, в селах, отстоящих друг от друга на несколько километров. Нас с Йонасом Марцинкявичюсом интересовало, как бойцы отдыхают после сражений, как их лечат, чем они живут. Любопытно было встретиться и с местными жителями, которые испытали немало горя после нашествия фашистских солдат, — ведь вся их жизнь пошла кувырком… Мы шли из деревни в деревню, беседовали о недавно закончившихся боях, вспоминали Литву, Каунас, близких.

Мы шагали по раскисшим весенним дорогам, по талому снегу. Я смело ступал из лужи в лужу ладными солдатскими сапогами и вдруг заметил, что сапоги Йонаса «просят каши».

— Послушай, Йонас, — не выдержал я, — посмотри, все солдаты обуты как люди, а ты… Так и заболеть недолго…

— А я и хвораю, — сказал Йонас, глядя на меня красными глазами и приложив руку к щеке. — Зубы зверски болят, хоть волком вой…

Вдалеке виднелось незнакомое село.

— Пошли, — сказал я ему. — Разузнаем, — может, там есть врач. Но это не спасение. Тебе надо поскорей обзавестись приличными сапогами. Скажи, кто должен тебя обмундировать?

— Меня? Лейтенант Владас Лукошявичюс, командир хозчасти полка.

— Так где же он?

— А черт его знает. Да его вины тут нет. Мне давно следовало к нему явиться. Видишь, и форма обносилась. Может, выдаст что-нибудь получше. Да вот не имею понятия, где его искать…