Каждый, кто видел в эти дни Балахну, хорошо помнит и всегда будет помнить этот небольшой городок с довольно высокими каменными домами, с электростанцией. ТЭЦ подавала в дома города горячую воду и тепло, поэтому рабочие жили здесь благоустроенно.

Не пришлось долго спрашивать, где находится штаб Литовской дивизии. В городке мы сразу же наткнулись на бойцов Красной Армии, которые говорили между собой по-литовски. Они отвели нас в Дом культуры, где мы нашли старых знакомых — в первую очередь комиссара Йонаса Мацияускаса{121}, с которым мне пришлось видеться в Каунасе летом 1940 года. В 1918—1919 годах он боролся за Советскую власть в Литве, потом попал в Советскую Россию и здесь из рядового бойца вырос в политработника. Тут же находился генерал Феликсас Балтушис-Жемайтис{122}, тоже борец за Советскую Литву в 1918—1919 годах, окончивший потом в Советском Союзе военную академию. Мы нашли и несколько офицеров, служивших еще в буржуазной литовской армии. Когда началась война, многие из этих людей с боями отступили из Литвы и, узнав об организации Литовской дивизии, сразу явились, чтобы помочь своими знаниями и работой.

Каковы были наше удивление и радость, когда мы увидели и своего старого друга Йонаса Марцинкявичюса! Как всегда, он казался бодрым и веселым, сыпал остротами, излучал оптимизм. Я угостил его пензенской махоркой. Марцинкявичюс рассказывал о Саратове, где находился вместе с Пятрасом Цвиркой и белорусскими писателями; потом, когда Цвирка с женой переехали в Алма-Ату, он перебрался в Казань и в Чистополь, где жило немало московских писателей. Он сказал, что встретился и даже подружился с Александром Фадеевым. Кажется, они иногда и за одной бутылочкой сиживали. Там же жил тогда и французский писатель-коммунист Жан Ришар Блок. Марцинкявичюс был доволен, оказавшись снова среди знакомых и друзей. Мы вспомнили нашу короткую встречу на литовско-белорусской границе…

Вместе с прибывающими офицерами нас устроили в зале Дома культуры; здесь в аккуратном воинском строю стояли наши койки. Удивительно хорошо было чувствовать себя членом большого коллектива, тем более что нас встретили здесь с распахнутыми объятиями, как нужных людей.

В одной из комнат Дома культуры проходили заседания мандатной комиссии. Перед комиссией представали мужчины, каждый день прибывавшие из ближних и дальних мест, откуда военкоматы их, как жителей Литвы, отсылали в Балахну. В комнату входили парни из Каунаса, Шяуляй, Мариямполе… Большинство были одиноки, другие где-нибудь в малознакомом городе или колхозе оставили жен и детей. Каждый, кто прибывал в дивизию, многое перевидал и испытал, и не только в начале войны. Немало было таких, которые долгие годы провели в тюрьмах буржуазной Литвы и были закаленными бойцами, членами Коммунистической партии. Последние месяцы всех их выбили из привычной колеи. Теперь они радовались, оказавшись среди своих; часто встречались старые друзья, ничего не знавшие о судьбе друг друга. Мужчины хлопали друг друга по плечу, обнимались и целовались, и по обветренным щекам текли слезы… Сцены эти брали за душу, они повторялись каждый день, потому что поездом из Горького (это был обычный путь) все прибывали и прибывали новые бойцы будущей дивизии…

Сидящие за столом расспрашивали новоприбывшего, кто он и откуда, служил ли в армии, готов ли сражаться против фашизма, за свободу Советского Союза и Советской Литвы. Врачи проверяли здоровье. Происходило то, что бывает обычно, когда призывают мужчин в армию. Бывали случаи, когда перед комиссией одновременно представали отец и сын или несколько братьев. Огромное большинство будущих воинов были рослые, крепкие, грамотные люди. «Эти парни всыплют фашистам», — думали мы. Некоторые выполняли в Советской Литве ответственную работу — во время проведения земельной реформы, при национализации промышленности и торговли, при создании новых заводов, в милиции и других местах. Много часов мы, писатели, проводили в этой комиссии, знакомясь с будущими солдатами, слушая их ответы, думая о неведомой судьбе этих людей…

В дивизии были и представители других национальностей (литовцы преобладали в ней лишь после освобождения Литвы). Кстати, довольно много было литовцев, родившихся и выросших в Советском Союзе. Они прибыли из Новосибирской области, где находились целые литовские деревни. Байсогала, Шедува и Ромува (основанные, кажется, ссыльными 1863 года), из Тюмени, с Кубани, из Грузии, из литовской деревни Черная Падина, Саратовской области, из окрестностей Смоленска. Интересно было разговаривать с этими людьми, которые не забыли родного языка и обычаев и жаждали помочь освобождению земли праотцов. О них я тогда писал.

Людас Гира садился свободными вечерами на железную койку в зале Дома культуры и что-то писал в блокноте. Он сочинял песни для будущих бойцов и переводил песни с русского языка. Кажется, никто не заказывал ему этой работы, но старый поэт знал, что будет нужно солдатам уже завтра, как только они начнут постигать военную науку. Мне было трудно сосредоточиться в новой среде, работать, когда не было даже стола. Но и я вскоре привык к этому и начал довольно продуктивно писать…

Людей в зале Дома культуры становилось все больше. Нам, невоинам, руководство предложило подыскать в городе частную квартиру, и мы с Костасом вскоре переехали в светлую и теплую комнату. Здесь было все, что нам требовалось: койки и — стол.

Голову обуревали мысли, чувства распирали грудь. С первого же дня мы с Костасом впряглись в работу, — ведь рядом находились наши читатели, точнее — слушатели, потому что печататься пока было негде. Мы мечтали о литературных вечерах для наших бойцов и интенсивно готовились к этому.

В нашем житье-бытье бывали и веселые минуты.

Как-то мы узнали, что Людас Гира, наш старший по возрасту поэт, вступил в Красную Армию (ему было присвоено звание интенданта второго ранга, позднее — капитана). События немалые. В форме красноармейца ходил и Йонас Марцинкявичюс. Однажды, когда все мы собрались в нашей комнате, Йонас сказал Людасу Гире:

— Так ты, Людас, уже солдат… Значит, тебя можно поздравить. Но скажи, умеешь ли ты по уставу надевать ремень и отдавать честь?

Мы начали смеяться, а Гира немного встревоженно спросил:

— А что тут такого — надевать ремень и отдавать честь? Ничего особенного… дело простое…

— Тебе так только кажется, — с деланным спокойствием заметил Йонас. — Ты думаешь, что если ты поэт, то все на свете постиг? А Мацияускас не посмотрит, поэт ты или не поэт, если что не так, влепит пару суток — и все тут… Порядок должен быть.

— Ну нет, он хороший парень…

— Конечно, хороший, — гнул свое Йонас. — А все выучить, как положено, не помешало бы. Знаешь что, завтра в этой комнате мы устроим дружескую пирушку, закусим, выпьем, и я обучу тебя «военным наукам»… Словом, достань пол-литра…

— Для меня это плевое дело, — отвечал Гира, тряся бородкой. — Я знаю кладовщика, попрошу — и выдаст…

— Вот и хорошо, — серьезно заявил Марцинкявичюс. — Антанас достанет двести граммов масла, Костас — буханку хлеба, а я… я, например, могу достать селедку. Согласны?

В условленный час мы снова собрались в нашей комнате. Йонас, как всегда, при виде закуски и бутылочки, выглядывавшей из кармана шинели Гиры, радостно потирал руки и пел песенку, которую недавно услышал и которая ему очень понравилась:

Костас резал хлеб, расставлял рюмки, одолженные у хозяйки. Пирушка должна была удаться на славу.

И тут завыла сирена воздушной тревоги. Прятаться было некуда — лишь кое-где встречались вырытые в земле убежища. Мы услышали вой самолетов, но они пронеслись над Балахной. По-видимому, летели бомбить Горьковский автозавод или другие предприятия… Через несколько минут дали отбой. И вот тогда, временно забыв о собственных несчастьях, мы подняли рюмки — прежде всего за победу, за освобождение Литвы.