— Ну вот, видишь, и вернулся…

— Да, чтобы попрощаться с бабушкой.

— Михаил, познакомься. Это мой муж.

— Александр, — сказал мужчина в легком пальто.

Я назвал себя.

— Где вы живете? — спросил я, чтобы не молчать.

— На хуторе Кынкыз, — ответила Ефимия, и я опять заметил, что ей хотелось улыбнуться мне, а сделать этого она не могла. — Есть такой хутор. Кынкыз. Нравится тебе название?

— Где же это? В каком районе?

— В степи, — ответила Ефимия, и все же теперь она улыбнулась мне одними глазами. — Далеко отсюда.

В это время неожиданно не только для всевидящей и всеслышащей тетушки Марфы, а и для всех нас на пороге, заслонив собой весь дверной проем, появился с ярлыгой, в бурке и в кудлатой белой папахе Силантий Егорович Горобец. Три его волкодава — Молокан, Полкан и Монах — не обращали на людей никакого внимания и неотступно следовали за своим хозяином. Когда же Силантий Егорович сбросил с плеч бурку, снял с седой, низко остриженной головы папаху и опустился перед гробом на колени, волкодавы тут же, сзади хозяина, уселись на свои куцые хвосты и стали ждать.

Я смотрел на знакомые мне собачьи морды, на их желтые, добрые глаза и почему-то вспомнил, как однажды, будучи еще учеником девятого класса, я отправился к бабушке в отару. Когда я уже подходил к овцам, которые паслись на пригорке, навстречу мне, пластаясь по траве, не бежали, а летели вот такие же мордастые собаки, готовые растерзать нежданного гостя. Перепугавшись до смерти, я упал на траву, приник лицом к земле и замер, не дыша. Волкодавы вихрем подлетели ко мне, ткнулись горячими мокрыми носами в мою спину, в шею, стали обнюхивать меня со всех сторон, тяжело, с храпом и с сопением. К счастью, тут же прибежала перепуганная бабуся с подпаском. Подпасок увел волкодавов, а бабуся со слезами припала ко мне.

— Мишуня, живой! — говорила она, сидя рядом со мной. — Какой же ты молодец, что догадался лечь наземь.

— Вы же сами меня когда-то учили.

— И хорошо, что вспомнил и не растерялся, не стал убегать. Собаки, знай, существа умные, убегающих все одно догонят, а лежачих не трогают.

Все еще думая о неприятной встрече с волкодавами, я посмотрел на Молокана, сидевшего, как всегда, в центре. Желтые его глаза слезились, веки припухли. Мне показалось, что он плакал, а тоскливый его взгляд как бы говорил Полкану и Монаху: «Жалко старушку, ведь она тоже, как и наш хозяин, чабановала и хорошо знала толк в нашем брате». Полкан и Монах согласно кивали головами: соглашались с Молоканом. «Давайте и мы попрощаемся со старушкой, поклонимся ей», — говорил Молокан. Все три волкодава разом нагнули свои крупные головы, поклонились Прасковье Анисимовне. А, Силантий Егорович, блестя на груди двумя золотыми звездочками, орденами и медалями, отвесил три земных поклона и, поднявшись и расправив ладонью усищи, сказал:

— Прощай, Паша! Прощай, Прасковья Анисимовна, чабанская матерь! На душе тяжко и горько, а что поделаешь… Землица нас породила, она, землица, и примет нас к себе. Уходим мы туда постепенно, уходим один за другим. Вот и ты, Паша, покидаешь нас. Ну, вскорости поджидай  т а м  и Силантия Горобца. Уходить  т у д а  не страшно. А только тут, на земле, одна думка тревожит: как оно будет с овцами без нас? Как поведут дело те, каковые нас заменят?

Силантий Егорович не стал отвечать на свой же вопрос. Он поднялся, опираясь на ярлыгу, потом осторожно положил ее в гроб, рядом с покойницей, прикрыв травой и цветами.

— Прими, Паша, — сказал он тихо, сдерживая слезы. — Пусть и  т а м  по этому нашему чабанскому посоху узнают, кто ты есть и из какого произошла роду-племени.

По его небритым, с глубокими морщинами, щекам катились крупные слезы, падая на усы и рассыпаясь. Он не вытирал глаза, а взял свою бурку и, сжимая в кулаке папаху, вышел из хаты. Следом за ним поплелись Молокан, Полкан и Монах. Когда они оказались за порогом, грянули трубы, да так громко, что собаки вздрогнули, испуганно прижав уши, и в окнах зазвенели стекла. В это время Ефимия повернулась ко мне и, как бы боясь, что за грохотом труб не услышу ее, громко сказала:

— Михаил! А я и забыла сказать: поздравь меня и Александра с рождением  н а ш е й  д о ч е р и. Назвали-то мы ее Прасковьей. Пашей. В честь твоей бабуси.

— Поздравляю, — ответил я, невольно думая о том, что Ефимия, наверное, не случайно сказала мне о рождении дочери и как бы нарочно сделала ударение на словах «нашей дочери», чтобы я все понял. — Имя девочке дали хорошее. А как, оказывается, быстро идет время! — И, не зная, что еще сказать, добавил: — С кем же вы ее оставили?

— У Паши есть бабушка, — с гордостью ответил Александр.

— Как твой Иван? — спросила Ефимия, и по ее смеющимся глазам я снова видел, что думала она совсем не о моем Иване. — Тоже уже большой?

— Бегает. Шустрый мальчуган, — ответили. — Вы что, специально на похороны приехали из своего Кынкыза?

— Нет, мы возвращались из Ставрополя и на похоронах оказались случайно, — ответила Ефимия, а смеющиеся ее глаза говорили: «Миша, если бы ты знал, как я рада, что ты здесь, что могу смотреть на тебя так же, как смотрела тогда». — Вот и попрощались с Прасковьей Анисимовной. На кладбище мы не пойдем. Нам пора домой, в Кынкыз.

— Останьтесь на поминки, — сказал я и снова почему-то подумал о дочурке Ефимии по имени Паша, о словах «нашей дочери». — Варится же столько чабанского шулюма, и шашлык жарится на всех. Оставайтесь.

— Никак не можем, нас ждет  н а ш а  Паша, — ответила Ефимия, опять сделав ударение на слове «наша». — Мы давно должны быть дома, да вот случайно задержались.

— На чем же вы уедете? Автобус пойдет только вечером.

— Нам автобус не нужен, — ответила Ефимия, поправив над виском знакомый мне ячменный завиток, и поправила так, чтобы я это заметил. — У нас своя машина. Саша сам за рулем.

— Богато живете.

— Это не богатство, а горе горькое, — сказал Александр. — Старенький, побитый «Запорожец». Отец подарил. — На красивом лице Александра показалась робкая улыбка. — Не автомашина, а норовистый конь. Больше стоит, чем бежит.

Тем временем к гробу все подходили и подходили люди, то мужчины с обнаженными головами, с обветренными, суровыми лицами, наверное, овцеводы, то женщины — и ровесницы покойной, и совсем еще молодые. К гробу подошли секретарь райкома партии Караченцев, Андрей Сероштан и еще трое мужчин, по виду тоже какие-то руководители района. Сероштан постоял возле бабушки, затем, увидев меня, подошел, молча пожал мою руку и сказал:

— Покидает нас славная бабуся.

— Никак не думал увидеть ее в гробу.

— Надолго к нам?

— Вот, выходит, только на похороны.

— Приезжай ко мне ночевать, мы с Катей будем рады. Она не могла приехать из-за беременности, да и детишек не на кого оставить, — Сероштан помолчал и добавил: — Ты, думаю, знаешь, что теперь я живу не в Мокрой Буйволе, а в Богомольном. Я же сменил Суходрева.

— Для меня это новость. Давно ли?

— Да уже с полгода.

— А где же Суходрев?

— Заведует райпарткабинетом и читает лекции о проблемах ленинизма. Побывал бы у него.

— Времени у меня в обрез.

— Так приедешь ночевать? — спросил Сероштан. — Я пришлю вечером машину.

— Пришли ее лучше утром, — сказал я. — Переночую я в бабушкиной хатенке, в последний раз. Утром, к завтраку, приеду к тебе.

— Хорошо, — согласился Сероштан. — Жди машину. Приедет знакомый тебе Олег.

Голоса труб стихли так же неожиданно, как и загремели, и проворная тетушка Марфа своими быстрыми деловыми шагами подошла к Караченцеву, о чем-то поговорила с ним, утвердительно кивая и то ломая, то расправляя черные стежечки бровей. Оставив Караченцева, она так же быстро подошла к Анисиму Ивановичу, что-то сказала ему, затем решительно приблизилась ко мне.

— Миша, будем выносить, пора, — сказала она так уверенно, как говорят о чем-то давно решенном. — Прощальные слова скажем на кладбище. Митинг откроет сам Караченцев. От детей выступит Анисим Иванович, от внуков — ты. От чабанов скажет дед Горобец. Ты выступишь четвертым. Как, согласен?