— Согласен, — не задумываясь, ответил я. — Мне лишь бы вернуться в газету.

— Учти, Миша, эта работенка чересчур беспокойная, всегда на колесах да на крыльях, а в кармане срочное задание.

— Меня не испугают ни поездки, ни полеты, ни срочные задания.

— Отлично! — сказал Павел Петрович вставая. — Тогда я завтра же поговорю о тебе с главным. Эту должность теперь занимает Ефим Иванович. Он тебя знает, относится к тебе хорошо. Думаю, поддержит мое предложение. — Павел Петрович прошелся по кабинету, остановился возле меня. — Ну, а как все же дела литературные?

— Пока никак.

— Не понимаю.

— Выходит, напрасно ездил на хутор. Случилось неожиданное: я увидел таких людей, о которых и мечтать не мог, и понял: не смогу описать их такими, какие они есть в жизни. А если говорить образно, то можно сказать: не подниму эту тяжесть. Не по моим она силам. В данном случае я похож на штангиста, который подошел к штанге, но не взял ее.

— Сравнение, в общем-то, понятное, — согласился Павел Петрович, с улыбкой глядя на меня. — Но штангистам, как известно, предоставляется право на три попытки. Ты же использовал только одну. — Ну что ж, это даже к лучшему, будешь отдавать все силы и умение газете. Штанга же, тобой еще не взятая, пусть пока постоит. В будущем, когда почувствуешь в себе достаточно сил, используешь второй и третий подходы. — Улыбка исчезла, лицо стало строгим. — А как с запахом полыни? Тоже все кончено?

— Да, кончено.

Я покраснел, потому что сказал неправду.

— Это, конечно, жалко, что запах полыни уже не чувствуешь, — с той же ободряющей улыбкой говорил Павел Петрович. — Так приходи ко мне завтра… Нет, лучше послезавтра. Думаю, сразу же приступишь к работе. Нам надо срочно посылать человека в Молдавию.

Я ушел от Павла Петровича с теплым, приятным чувством. Отчего бы? Оказывается, от простой и маленькой доброты. Вот оно какое лекарство — доброта. И как же трудно жилось бы на свете без нее, без доброты, и уж совсем невыносимо без тех, кто щедро одарен ею от природы, то есть без людей отзывчивых, сердечных… С этими мыслями я и вернулся домой. Настроение у меня было приподнятое, праздничное. Я охотно рассказал Марте о своем разговоре с Павлом Петровичем. Она же не слушала меня, потому что в это время купала Ивана. Наклонившись над ванночкой, она говорила:

— Миша! Как раз вовремя пришел! Вот он, наш купальщик, наша радость! Еще раз хорошенько посмотри, что у нас с тобой получилось. Чудесный парнишка!

— А зачем завернула в пеленки?

— Купать детишек так полагается, чтобы они смирно лежали, — со знанием дела ответила Марта. — А то, чего доброго, ручонками глаза себе поцарапает и воды нахлебается.

— Марта, меня удивляет, откуда тебе все это известно? — спросил я. — То полагается, это не полагается, одно можно, другое нельзя. Тебя что, специально обучали, да? Или прошла курс «маминой школы»?

— Чудак ты, Миша. — Марта смеялась тихо, не поднимая голову от ванночки. — Зачем нам обучаться! У нас, у матерей, все это в крови.

«Надо непременно записать, пригодится, — подумал я. — «У нас, у матерей, все это в крови». И просто и понятно». Меня потянуло к тетради, хотелось раскрыть ее и многое записать. Это желание пугало меня: значит, говорил я себе, во мне все еще не умерло то, чем я жил, чему радовался и отчего потом захотел избавиться. Однако я нашел в себе силы и удержался, не подошел к столу, а стоял и наблюдал, как Марта управлялась с малышом. Она подняла его над ванночкой, голого, похожего на лягушонка, держала на ладони, как бы желая показать мне и всему свету нашу кровинушку, а с лежавшего на руке розового тельца стекала вода. Другой рукой Марта взяла сухую, мягкую белую пеленку, и в нее быстро, на весу, завернула Ивана. «У нас, у матерей, все это в крови». Иван не плакал, а только покрякивал и в сладкой дремоте уже закрывал глаза.

— А теперь, после купанья, мы — бай-бай.

— Марта, это тоже так полагается: «мы — бай-бай»?

— А то как же? Полагается! — уверенно ответила Марта, укладывая в кроватку уже спеленатого Ивана, теперь похожего на шелковичный кокон. — Если иначе скажешь, то сыночек меня не поймет. А так он все понимает… Ну вот видишь, мы уже и спим, потому что мы всем довольны.

Опять меня что-то толкало к столу, к тетради, в глазах — зеленая, как спинка ящерицы, обложка. Она манила к себе, звала. «А я не пойду, не желаю, вот что хочешь, а не пойду», — твердил я. Удержаться и не подойти к столу, где лежала тетрадь, было нелегко, и все же я не подошел и на этот раз. Чтобы не поворачивать голову к столу и не видеть эту зовущую, зеленую спинку ящерицы, я начал заново, как можно подробнее, пересказывать свой разговор и с Якуниным, похожим на адъютанта в штатском, и с улыбчивым, по-отцовски добрым Павлом Петровичем. И Марта теперь слушала меня. Я уверял ее, что когда стану разъездным, а лучше сказать — «разлетным», собкором, то у меня вместе с авторским гонораром получится приличный заработок. К тому же при желании — а такое желание у меня было — можно экономить деньги на суточных. Так что Марта может не поступать на работу и спокойно заниматься только детьми — Иваном и Верочкой.

— А тебя снова дома не будет? — грустно спросила она.

— С этим придется мириться, — ответил я весело. — А что тут такого страшного? В войну и не такое жены терпели.

— То в войну.

— Я же буду уезжать ненадолго. — Я помолчал и спросил: — Так возьмем Верочку к себе?

— Зачем опять об этом?

— Верочке и Ивану вдвоем будет веселее. Да и тебе с ними.

— Я уже сказала: Верочка останется у бабушки, и довольно об этом… Да, Миша, совсем забыла. — Марта обрадовалась, что нашелся предлог переменить тему разговора. — О тебе снова справлялся лауреат.

— Что ему еще нужно?

— Не знаю. Просил позвонить ему на дачу. — Марта подала листок. — Вот здесь я записала его телефон. Позвони сейчас. Я ему сказала: как вернешься, так сразу и позвонишь. Позвони, а?

— Не буду. Зачем?

— Ну просит же человек. Миша, это же лауреат. Тебе что, трудно набрать номер телефона, да?

— Не трудно. А к чему?

— Ну что уперся? Прошу, Миша, позвони. Пойми, он же не каждого просит звонить ему. А тебя попросил.

Я уступил настоятельной просьбе Марты. Телефонный разговор был коротким. Я слушал и записывал на бумаге адрес дачи. Когда трубка звякнула, привычно ложась на свое место, Марта смотрела на меня своими большими удивленными глазами, ждала, что же я скажу. Я молчал, мне не хотелось говорить.

— Ну? Что он сказал?

— Просил завтра приехать.

— Зачем?

— Не дознавался.

— Ну что же ты, согласился?

— Вот адрес. Ехать на электричке с Белорусского. Сойти на платформе «Пионерская».

— Это совсем близко.

— Там еще лесом с километр.

— Поедешь?

— Завтра же мы собирались в загс.

— Успеем. Дольше ждали, а день подождем. Поезжай, Миша, завтра ты как раз свободен. Поезжай, я прошу. Побывать у такого писателя на даче — это же не каждый может.

— Да, все это так…

— А что не так?

— Ну, приеду. Ну, здравствуйте. А о чем станем говорить?

— Поезжай, а разговор возникнет сам по себе. Расскажешь ему о поездке к чабанам.

— Думаешь, ему это интересно будет слушать?

— Миша, он так о тебе заботится… Поезжай, Миша.

— Не торопись. Есть еще время подумать.

В эту ночь мне опять не спалось, и потому, что я не хотел, а думал о своей поездке к писателю. Я разговаривал с ним, и мысленно, как это часто бывает, разговор у нас получался дельным и таким хорошим, что лучшего и желать не надо. Думал я и о Марте. Она лежала рядом, ее мягкие волосы касались моей щеки и почему-то пахли полынью. Она спала крепко и так тихо, что даже не было слышно ее дыхания, и я удивился, когда она, услышав слабое попискивание Ивана, вдруг вскочила, будто и не спала. Не зажигая свет, чтобы не разбудить меня, она взяла из кроватки Ивана, положила рядом с собой и дала ему грудь. Сладкий запах молока смешался все с тем же идущим от ее волос запахом полыни. Мальчонка, как всегда, сладко почмокивал и от удовольствия легонько покряхтывал. Когда Иван насытился, Марта спросила: