Мое внимание привлекла совсем молоденькая мастерица. Она была так тонка и так стройна, что если бы не ее ячменного цвета завитки, кокетливо торчавшие из-под платка, и не тонкие девичьи брови, то ее смело можно было бы принять за паренька. Я стоял возле нее и любовался движениями ее рук, тем, как она наклонялась над овцой и как уверенно и смело вела машинку, как решительно отваливала тяжелый клок руна, и мне почему-то казалось, что только эта девушка умела в совершенстве владеть искусством стригальщицы. Ее правая рука так точно и так уверенно направляла острие машинки, так умело и так легко отворачивала срезанную, промасленную снизу желтым жирком шерсть, что эта работа, казалось, выполнялась автоматически и без всяких усилий. Я нарочно, стараясь, чтобы девушка не заметила, засекал время, и если, к примеру, одновременно у нее и у ее соседки на помост ложились овцы, то девушка с соломенными завиточками на висках заканчивала стрижку на две-три минуты раньше. Даже грубую шерсть, росшую у овцы на ногах, на хвосте, между рогами, так называемую оборную, которая шла, как правило, последним сортом, девушка остригала быстро и чисто, и я, видя это, не мог понять, где и когда в свои годы она успела этому научиться. Признаться, мне нравилась не только ее работа, а и она сама. В ее лице с разлатыми, как бы чуточку удивленными бровями, с завитками цвета ячменной соломы, в ее голубых внимательных глазах угадывалось что-то такое необычное, чего у других хуторских девушек не встретишь. Мне захотелось узнать ее имя, и я, выбрав удобный момент, спросил, как ее зовут.

Она посмотрела на меня, только чуть покраснела щеками и сказала:

— А тебе-то зачем знать?

— Затем, что есть же у тебя имя? Вот и скажи.

— Меня зовут Чабанка, — смеясь, сказала она. — Запомнишь?

— Это не имя, а кличка.

— Не веришь? Тогда уходи отсюда. Чего стоишь, бородач, как столб? Или тебе все это в диковинку?

— Я смотрю на тебя…

— На меня смотреть нечего, — перебила она. — Не на выставку пришел.

— Чего такая сердитая?

— Не мешай работать, вот чего.

— Смотри, как легко и просто у тебя получается. Я так не смог бы, честное слово.

— Еще как смог бы, — уверенно ответила девушка, ни на секунду не отрываясь от дела. — Надо только захотеть. Да и что тут особенного? Бери машинку, вот так, как я. Ножи острые, сами входят в шерсть, только направляй их. — Она усмехнулась. — Хочешь — научу.

— Зачем же мне учиться?

— Тогда уходи отсюда, не мешай.

В это время, довольный успешно начавшейся стрижкой, к стригалям подошел Анисим Иванович. Без картуза, с засученными до локтей сильными руками, по-хозяйски строг и озабочен, он только что побывал на сортировке и прессовке шерсти, я видел, как он брал на руки руно, — так берут тяжелую шаль, словно желая определить ее вес, и говорил нарочито громко:

— А ничего себе шубка, вес имеет!

Или, осматривая тюки, уже лежавшие на грузовике, прикрытые брезентом, приказывал покрепче увязывать их веревками и так же громко, голосом хозяина, говорил:

— Ну, в добрый путь!

Стригалям он помогал положить на стол овцу, обращаясь к ней и говоря:

— Потерпи, полежи смирно, любезная! — И — к стригалям: — А вы старайтесь, старайтесь, ежели хотите заработать.

Не минул и девушку с приметными светлыми завитками на висках.

— Молодцом, Акимцева! — сказал он. — Вчера ты была первая. А как сегодня? Сколько остригешь сверх плана?

— Сегодня будет еще больше, нежели вчера, не беспокойтесь, Анисим Иванович, — ответила девушка, не прекращая работу. — Только пусть посторонние не мешают.

— Верно, Акимцева, справедливо, — согласился мой дядя. — Мешать делу нельзя. Пойдем, Михаил.

— Слыхал жалобу? — спросил он. — Дивчина права. Видишь, как она изо всех сил старается, а ты забавляешь ее разговорчиками.

— Интересно было посмотреть. Вы же сами просили.

— Ну-ну, толкуй, Михайло, кому-нибудь другому, — возразил дядя. — Знаю я вас, некоторых из которых, что вам интересно. Поглядывал-то не на работу, а на Ефимию Акимцеву. А я же тебе что говорил? У нас не стригальщицы, а красавицы. Убедился?

— Кто она? — спросил я дядю про обладательницу столь редкого имени.

— Зоотехник четвертой отары.

— И стригальщица?

— Подрабатывает.

— Местная, из Привольного?

— Не, чужая, сказать, приблудная, — ответил дядя. — Из города до нас прибилась, и ничего, прижилась. Второй год у нас. И зоотехник стоящий, и стригальщица — что надо. Залюбуешься! Две нормы дает. Напиши-ка о ней в стенгазету. Такой старательной мастерицы, ручаюсь головой, ни у какого Сероштана днем с огнем не отыскать. А у меня — вот она! И все стригальщицы у меня — девчата бедовые. Да и парни тоже. Так что, племяш? Теперь, верю, убедился в наглядности: сероштановскому стригальному лагерю далеко до моего, не дотянуться. Чего молчишь? Как? Убедился или не убедился?

— Чтобы сравнить, надо побывать у Сероштана, — сказал я. — Вот побываю в Мокрой Буйволе, тогда скажу.

— Ну-ну, побывай, побывай у Сероштана, не возражаю, — сказал Анисим Иванович. — А кто это к нам? Кажись, начальство. Да никак сам Артем Иванович Суходрев? Он и есть! Михайло, ты же еще не встречался с нашим директором. Пойдем!

Дядя быстрыми шагами направился навстречу подъезжавшему к лагерю запыленному газику, так что я с трудом поспевал за ним. Я видел, как из газика вышел среднего роста мужчина, еще молодой, наверное, немного постарше меня, собой заурядный, ничем не примечательный, похожий не на директора совхоза, а скорее всего на директорского шофера. Худощав, поджарист, как кавалерист, костюм поношенный, измятый — именно в таких костюмах шоферы и сидят за рулем, и ходят к друзьям в гости. Голова у него-была крупная, несколько не по росту, лоб широкий, выпуклый, пострижен низко, «под ежика», впереди, как у залихватского парубка, непокорно торчал русый чубчик. Лицо простое, типично русское, именно такие открытые, опаленные солнцем и ветром лица чаще всего встречаются в степях Ставрополья. Отличали его разве что энергичность, резкость движений и живость серых умных глаз, да еще хитроватая усмешка на твердых губах, которая, как мне казалось, и появлялась всякий раз для того, чтобы добавить к уже сказанному: «Я-то все знаю, меня не проведешь, я только делаю вид, что мне что-то еще неизвестно, потому и спрашиваю, а на самом деле все давно известно…» С этой чуть приметной усмешкой на губах он и заговорил с дядей:

— Ну так что, Анисим Иванович? Чем порадуешь? Как разворачивается чабанская страда?

— Набираем скорость. Старт взяли хороший.

— Показатели? Сколько отправили шерсти?

— Шесть грузовиков. Сегодня еще не отправляли.

— Мало. Мокрая Буйвола отправила на фабрику двенадцать машин. Вдвое больше.

— Завтра увеличим.

— Зачем кормить завтраками себя и других? Шерсть надо отправлять каждый день.

— Так и будет. — Небритое лицо дяди то серело, то чернело. — Люди стараются, так что не беспокойтесь, Артем Иванович, план будет перевыполнен.

— Скажем гоп, когда перескочим.

Очевидно желая как-то смягчить разговор, Анисим Иванович обнял меня за плечи и сказал:

— Племяш, Михаил Чазов. Из Москвы приехал.

— Постой-постой, это, случаем, не тот Чазов, чьи очерки я читал в газете? — спросил Суходрев, и хитрая улыбочка задержалась на его губах, говоря: «Да я в этом и не сомневался, а спросить все же надо». — Назывались они, кажется, «Сельские этюды». Я не ошибаюсь?

— Нет, вы не ошибаетесь, — ответил я.

— Значит, из Москвы — и прямо в Привольный? — спросил Суходрев. — Ну, как там поживает столица?

— Шумит, как всегда.

— Отчего же сам припожаловал в степную тишь да глушь?

— Захотелось погостить у бабушки, пожить, так сказать, на приволье.

— Ну, чего-чего, а приволья у нас предостаточно, — сказал Суходрев, и в его голосе прозвучала гордая нотка. — Если и есть где приволье, то это у нас.

— Здесь, в Привольном, я вырос, школу кончил. Решил пожить теперь, посмотреть хуторскую жизнь.