— Когда вылетать?

— Завтра. Билет на твое имя уже заказан. Поезжай в кассу и получи. Вопросы есть?

Я пожал плечами:

— Вопрос один и тот же: сколько мне дается времени?

— Неделя. Хватит? День отлета и день прилета — один день.

— Маловато. Павел Петрович, как же я успею?

— Постарайся. И возвращайся непременно с готовой статьей главного мелиоратора и с готовым очерком.

— Когда же я их напишу?

— Найди время. Есть не только день, а и ночь. — Павел Петрович поудобнее уселся в кресле, положил свои полные руки на стол. — Все! Завтра ты должен быть в Ашхабаде. Желаю успеха! — И предупредил: — Учти, там стоит жара, одевайся по-летнему.

Вот и снова, как поется в песне, путь-дорога дальняя. И сборы, как всегда, были не долгими. В руке тот же, набитый до отказа, портфель, в нем зеленая, с потертыми углами тетрадь, теперь она уже не оставалась скучать в ящике стола. Через плечо перекинут плащ болонья, на голове примостилась старенькая, пролежавшая зиму без дела соломенная шляпа. Билет, паспорт сунул в нагрудный карман легкой, с короткими рукавами рубашки и на прощанье обнял Марту. Она смотрела на меня, как всегда, своими большими, о чем-то спрашивающими глазами.

— Миша, хорошо Ивану, он спит и не знает, что ты уезжаешь, — сказала она, силясь улыбнуться. — Ты так часто оставляешь нас с Иваном, что мы, чего доброго, можем от тебя отвыкнуть.

— За Ивана я спокоен, он еще несмышленыш, а ты только попробуй отвыкнуть.

— И попробую! — смело и нарочито весело ответила Марта. — А что? Возьму и отвыкну.

— Не сумеешь. Или сумеешь? — спросил я. — Нет, не сумеешь. А может, сумеешь?

Вместо ответа она положила руки мне на плечи, поцеловала меня, свежевыбритого, пахнущего одеколоном, и по тому, как прильнула ко мне, я знал; она говорила в шутку, ибо и сама понимала, что ни я от нее, ни она от меня никогда не отвыкнем и наши вынужденные частые разлуки не разделяют нас, а сближают еще больше.

Об этом я думал и сейчас, когда поднимался по отлогому, мягко покачивающемуся под ногами трапу и когда входил в душное чрево самолета. Слушая гудящий говор рассаживающихся по своим креслам пассажиров, шорох ступающих по ковру ног, я отыскал свое место и, чтобы не мешать другим в проходе, поскорее уселся. Портфель поставил под ноги, посмотрел в круглое оконце, увидел, как невдалеке от самолета проехал бензозаправщик.

Но перед глазами у меня стояла Марта. Задумавшись, я не заметил, как рядом со мной уселся молодой мужчина с копной светлых волос на голове и с тонкими, умело подбритыми рыженькими усиками. Я повернулся к нему и с трудом узнал в нем своего однокурсника. Он тоже, улыбаясь и растягивая свои тонкие усики, воскликнул:

— Михаил!

— Кирилл! Неужели ты?

— Я и есть! А что? Изменился?

— Да, есть, конечно… Тоже в Ашхабад?

— Зачем же спрашиваешь? Рейс-то беспосадочный, ашхабадский. — Кирилл обнял меня сильными руками. — Ну, здорово, Миша. Где же ты пропадал?

— А ты?

— Я-то в Москве.

— И я тоже…

— Вот оно — удивительное и невероятное! — все так же смеясь и еще больше ломая тонкие усики, сказал Кирилл. — Живем в одном городе и ни разу за столько лет не встретились… Мое место впереди, в третьем ряду.

— Так ты поменяйся.

— Будет сделано! Надо же нам вместе посидеть, поболтать, вспомнить молодость. Подумать только! Встретились — и где? В самолете! Как пишет «Крокодил», нарочно не придумаешь. А вот и твой сосед.

Подошел пожилой туркмен с седой, аккуратно подстриженной бородкой.

— Папаша, пожалуйста, сядьте на мое место, — обратился к нему Кирилл. — В третьем ряду, у окошка. Мы — старые друзья, хотим посидеть вместе. Пойдемте, папаша, покажу место. Очень удобное.

Кирилл увел седого, с коротко подстриженной бородой туркмена, который охотно согласился занять место у окошка. Пока Кирилл был занят обменом кресел, и вспомнил наше с ним знакомство. Оно произошло еще тогда, когда мы, желторотые птенцы, вместе поступали на литфак и жили в общежитии, в одной комнате. Кирилл Кныш и тогда уже носил светлую гриву, ходил с гордо поднятой головой, высокий, стройный, представительный, и был как-то у всех на виду и со всеми знаком. Если он появлялся в шумном факультетском коридоре, все абитуриенты уже знали, что это Кирилл Кныш. Кое-кто даже говорил ему вслед: поэт! Меня же в этом светлоголовом парне поражала необыкновенная общительность, умение поговорить с кем угодно и о чем угодно.

Кирилл Кныш приехал не то из Запорожья, не то из Днепропетровска. Говорил он без всякого украинского акцента, хотя украинский знал. В стареньком чемодане привез тетради своих стихов, которые он, подражая известным поэтам, читал нараспев, читал всем, кто только не отказывался слушать. На второй же день нашего знакомства он сказал мне, положив руку на мое плечо:

— Михаил Чазов, со мной не пропадешь!

Он узнал, что мне не дали койку в общежитии, и каким-то образом сумел получить там два места — для себя и для меня. Тех профессоров и доцентов, которым нам предстояло сдавать экзамены, называл по имени и отчеству. Каким-то чудом проник в кабинет декана, и прочитал ему свои стихи.

— Игнатий Савельевич был очень доволен моими виршами, — сказал он мне, тряхнув кудлатой головой. — Декан — человек с умом, он не только похвалил мои вирши, но и выразил удовлетворение тем, что на факультете будет учиться поэт.

Вступительные экзамены Кириллу давались трудно. Он не добрал два балла и все же был принят, как молодой, талантливый поэт. Но не прошло и полгода, и талантливый молодой поэт сумел перевестись в Литературный институт имени Горького. Прощаясь со мной, он характерным движением головы вскинул свою светлую гриву и сказал:

— Миша Чазов, не теряй меня из виду, со мной не пропадешь!

— Не понимаю, зачем тебе надо уходить из университета?

— Миша, дорогой, лично мне тут делать нечего. Учителя изящной словесности из меня все одно не получится. Подамся в литературу. Дело это и реальное, осязаемое, и выгодное. Тебе тоже советую. У тебя же отличные способности прозаика.

— Откуда тебе известно?

— Мне, дружище, все известно, — гордо заявил он. — Известно и твое сочинение по литературе на экзаменах. Ты же почти готовый Бунин!

Я промолчал.

Вскоре мы расстались. И вот надо же такому случиться — через столько лет встретились и вместе летим в Ашхабад.

Кирилл Кныш вернулся и уселся рядом.

— Сейчас поднимемся в небеса, — сказал он. — Целых пять часов мы вместе. Дорога дальняя, нетряская, успеем наговориться вволю. Сколько же лет мы не виделись?

Мы задумались, мысленно подсчитывали, сколько же прошло лет. В это время самолет вырулил на бетонную полосу, постоял, работая моторами и как бы решая, что же ему делать — взлетать или не взлетать? Постояв еще немного, он, разбежавшись, легко оторвался от земли и начал набирать высоту. Я слушал напряженный, с воем, гул моторов, видел, как за оконцем разрывались и оседали белые клочковатые облака, и мне показалось, как тогда, когда я летел в Кишинев, что летчики взяли курс не на Ашхабад, а на Ставрополь. Думая, что часа через полтора мы приземлимся на знакомом мне аэродроме, который лежал на высоком плато, среди степи, я мысленно уже обратился к Привольному, видел похороны бабуси, поднятый на руках и будто плывущий над толпой гроб. Мое воображение пошло и пошло гулять, и я уже был то в селе Алексеевка, то на хуторе Воронцовском, то, видел Ефимию, слышал ее голос: «Поздравь меня с рождением нашей дочери». Надо полагать, я увидел бы еще многих привольненцев и заглянул бы еще куда-нибудь и подальше, если бы не услышал над ухом голос Кирилла:

— Дружище, что так задумался?

— Смотрю, какой открывается простор.

— Что — простор! Не ново. Михаил, расскажи о себе. Как жил эти годы? Что делаешь?

— Жил и живу обычно, — ответил я. — А работаю разъездным, вернее, летающим собкором. Должность беспокойная, много приходится путешествовать, писать.

— И все?