Дядька поддерживающе кладёт руку мне на плечо и слегка треплет.

— Перестань себя накручивать. Нормально всё идёт, — подбадривает.

Только я поверю, когда Макс увижу. Мне мой старый сон покоя не даёт, сегодня ночью я его детально вспомнил, словно снова увидел. И у меня началась паника внутри. Мечусь, как в клетке и не могу успокоиться.

Стекаю по стене на землю, откидываю голову и ещё раз затягиваюсь, выпускаю дым струйкой.

— Ломает внутри всего, будто дичь какая-то происходит, а я не в курсе, — признаюсь.

— Дичь — это подобную хуйню в голове держать, — грубо наезжает на меня Полозов. — Романыч врач с охрененным стажем, столько детей "родил", что уже не сосчитать. Макс в надёжных руках.

Хочется ляпнуть ему что-то колкое, но, блядь, он прав. Зачем притягивать плохое своими мыслями ебанутыми.

Всё будет хорошо!

Но что-то внутри упорно в это не верит.

Мы возвращаемся обратно и замечаем того самого Романыча, хирурга, который делал Макс кесарево. И мне пиздец как не нравится его виноватое выражение лица, опущенные плечи и шаркающая походка.

За нашими спинами открылась дверь кабинета и выглянула Вера Юрьевна, заметив врача, взмахами руки позвала всех родителей.

— Мы сделали всё что могли… — обречённо посмотрел на нас доктор.

— Какого хрена? — сорвался на рык дядька.

— Операция прошла успешно. Мы уже собирались отключать аппараты, как пульс стал падать и сердце остановилось. Я соболезную…

Моё сердце тоже остановилось, упав вниз. Виктор Иванович подхватывает теряющую сознание жену и на руках несёт в кабинет. Лина прячет слёзы на плече Славки. Немым взглядом все смотрят на меня, а я сказать ничего не могу. Слезы наворачиваются и в горле спазм. Только как рыба на суше хватаю ртом воздух.

— Я не верю… — произношу сдавленно. — Я не верю! — прорывается крик, и я устремляюсь в сторону операционной.

Меня пытаются остановить, держат за руки и плечи, но вдруг отпускают. Смотрю назад — там дядя. Это он приказал.

Каталка с накрытым телом стоит посреди большого зала. Кажется, вокруг него расположены операционные. Женщина собирается откатить её к лифту, но я преграждаю путь.

— Макс… — стягиваю простынь.

Она безжизненно лежит, бледная, как та простынь, что её накрывает.

— Не уходи, Макс. Вернись! — встряхиваю её.

Но уже бессмысленно. Какой-то частью сознания я это понимаю, но принять не могу. Мне так больно где-то там, под ребрами, что рыдания и слёзы всё застилают перед глазами. Сползаю на пол, разрываемый рыданиями.

Я не хочу в это верить… Не хочу…

Перед лицом падает рука Макс. Прижимаюсь к холодной коже губами, закрывая глаза.

— Вернись, Макс… Не оставляй нас одних, пожалуйста…

Дальше всё как в тумане, я плохо соображаю. Меня куда-то уводят, дают что-то выпить для успокоения. А я не хочу успокаиваться, разнести всё к чёртовой матери хочу.

У меня смысл жизни забрали. Зачем мне теперь это всё? Как я буду без Макс?

Внутри расширяется гулкая пустота, затягивая всю боль в себя и отключая на время.

Приложившись лбом к прохладному стеклу, наблюдаю за почти неподвижно лежащей в кувезе крохотной девочкой в вязаной шапке. Кто такое придумал?

Иногда она вздрагивает и машет ручкой. Или морщится.

Моя дочка…

Мои полтора килограмма и сорок сантиметров счастья…

Теперь мы без мамы, малышка. И нам с этим жить.

— Имя выбрали? — подходит дядя Боря.

— Ева… Но сейчас думаю назвать Макс… — смахиваю выступившую слезу.

Трясёт всего внутри.

— Оба отличные. Давай дуплетом, как за бугром.

Натягиваю вымученно кривую улыбку.

— Пошли, напьёмся, — предлагает дядя, прижимая к себе за плечи. — Колбасит, пиздец, не могу справиться. Мы сегодня все любимого человека потеряли…

Кошусь на дядьку с подозрением. Даже сейчас глупая ревность.

— Ты любимую девушку… Я любимую… пациентку. Пошли.

Холодно… Почему, мать твою, так холодно? Я тело не чувствую, оно онемело.

С трудом разлепляю веки, перед глазами белая пелена, через которую пробивается тусклый свет.

Кое-как удаётся поднять руку и схватиться за что-то. Тяну вниз, пелена с глаз сползает. Пытаюсь сосредоточиться на источнике света мутным взглядом. Если смотреть двумя глазами, то словно в банной парилке, всё расплывается, а по одному появляются чёткие очертания.

С усердием поворачиваю затёкшую шею. Комната, обложенная бело-голубым кафелем. Напротив пустая больничная каталка, я, судя по всему, лежу на такой же.

Вы что меня охладиться куда-то вывезли? Коновалы! Я на вас главному нажалуюсь, он всех порвёт на британский флаг.

Пытаюсь выгнуться и посмотреть назад. Это трудно из-за режущей боли в животе.

Ох, ты ж блядь! — откуда-то берутся силы, и я подскакиваю.

Там на стене дверцы, как в морге. В настоящем я не была, но в кино видела. Один в один!

Осматриваю себя. Рваная кровавая рубашка. Больше ничего.

Живот! Его нет. Ребёнок мой где?

Голова кружится, и снова ложусь на каталку.

Что за хрень здесь происходит?

Начинаю прокручивать в голове всё, что помню последнее.

Операция! Меня везли на операцию. Потом что-то вкололи, просили посчитать, и проснулась я здесь.

Брр… Холодно невозможно, поджимаю ноги к себе и обнимаю их. Надо отсюда выйти.

Заставляю себя сесть. Опускаю голые пятки на ледяной пол и морщусь он волны пробежавший по телу мурашек, которые колят, как иголки, заставляя тело биться в ознобе.

Внимание приковывает какая-то бумажка, привязанная к моему пальцу. Кое-как наклоняясь, сдерживая крики от боли, и сдираю её. На бирке имя, дата рождения, сегодняшняя дата и время. Шестнадцать тридцать шесть. Скольжу взглядом по стенам в поисках часов, но их нет.

Морг, бирка, время… Я что умерла? Тогда где я? Рай? Ад? Не так я их себе представляла. Дэй про бесконечную белую комнату рассказывал.

Валить отсюда надо, пока окончательно не окоченела. Только ноги не слушаются, и сил нет, и боль жуткая в животе.

Замечаю в углу шкафчик и, держась руками за стенку, прохожу эти пару метров до него. Не заперто. Там висит теплое больничное ватное пальто, кутаюсь в него. Только вот ноги голые, но никакой обуви.

Чтобы выйти отсюда, нужно пройти небольшой коридорчик до двери. И я, вдохнув побольше воздуха в грудь, пахнущего чем-то специфическим, снова припадаю руками к стенке и начинаю свой путь, превозмогая болезненные спазмы. Пальцы обжигает холодный кафель. Останавливаюсь, проваливаюсь спиной и пытаюсь согреть окоченевшие конечности, выдыхая на них теплом. Но то ли у меня самой температура на нуле, то ли здесь так холодно, что ничего не помогает. Замерзшие ноги с трудом передвигаются.

В метре от двери у меня была одна мысль — только бы не заперто!

Непослушными пальцами жму на ручку. Раздаётся щелчок замка, но дверь не поддаётся. Ещё один глубокий вдох и рывок на себя. Не получается.

Вот ты дура!

Ещё раз жму на ручку и толкаю вперёд. Дверь открывается. Правила пожарной безопасности перечитай, неуч!

Выйдя из холодильника, тут же стекаю по стенке на пол без сил. Прикладываю руку к животу, пальцы становятся алыми от крови. Швы могли разойтись. В глазах мутнеет, в ушах звенит и, кажется, я отключаюсь.

Борис Васильевич, вам надо камеру напротив морга повесить, у вас мертвецы по коридорам шастают, — возвращаюсь в сознание.

Ни одной живой души.

Как же это смешно звучит, — смеюсь про себя.

Идти сил нет — ползу. Но этот коридор, сука, бесконечный, а с виду метров пятнадцать. Пока добираюсь до двери, проваливаюсь в обморок раз пять. Очухиваюсь каждый раз на полу. Содранные колени и ладони невыносимо горят. Хныкаю, прижимая их к себе.

— Неужели здесь совсем никого нет? — срываюсь на слёзы в отчаянии.

Вот она дверь, до которой я так долго ползла. Толчок и она открывается. Перетягиваю своё тело через порог и попадаю на лестницу между этажей.