В 14 часов между командармом-7 Тухачевским по прямому проводу состоялся разговор с главкомом Каменевым:

Тухачевский. Мятежная крепость взята. Заняты линкоры, а также форты. Наша гастроль здесь окончилась, прошу разрешения возвратиться восвояси.

Каменев. Ваша гастроль блестяще закончена, в чём я и не сомневался, когда привлекал вас к сотрудничеству в этой истории. Я бы просил вас задержаться до выяснения с фортом «Риф»[237]. Меня беспокоит, сможет ли комвойсками Авров расхлебать уже остаток каши, главным образом, в вопросе развозки частей?

Тухачевский. Постараюсь разработать и предоставить вам план разгрузки района от войск ещё до отъезда[238].

15 часов 18 марта. Отдан последний приказ 7-й армии по Кронштадтской операции. В нём указывалось:

«1. Кронштадтская крепость очищена от мятежников.

2. Военным комендантом Кронштадта назначен тов. Дыбенко.

3. Высшее командование войсками крепости и береговой обороны передаётся комюжгруппой т. Седякину...»

Тухачевский, по воспоминаниям родственницы Лидии Норд (некоторые историки считают её одной из его жён), по окончании боёв за Кронштадт говорил: «Я был пять лет на войне, но я не могу вспомнить, чтобы когда-либо наблюдал такую кровавую резню. Это не было большим сражением. Это был ад. Матросы бились, как дикие звери. Откуда у них бралась сила для такой боевой ярости, не могу сказать. Каждый дом, который они занимали, приходилось брать штурмом. Целая рота боролась полный час, чтобы взять один-единственный дом, но когда его наконец брали, то оказывалось, что в доме было всего два-три солдата с одним пулемётом. Они казались полумёртвыми, но, пыхтя, вытаскивали пистолеты, начинали отстреливаться со словами: “Мало уложили вас, жуликов!”»

Сразу после кронштадтских событий Лидия Норд сказала Тухачевскому, что потрясена зверским подавлением восстания матросов. На это Михаил Николаевич ей ответил: «А ведь ты должна помнить, как действовала матросня во время революции! Кто ходил по домам с обыском, грабил, насиловал, расстреливал?.. Нет, мне не жаль этой сволочи. — И добавил: — Но я, получив приказ подавить этот мятеж, большого удовольствия не почувствовал...»[239]

Роман Гуль в книге «Красные маршалы» повторил высказывание Тухачевского о матросне. «Тухачевский торопился в Москву, — пишет он. — Там в залах Кремля жал ему руки, потряхивая пенсне, Троцкий...» По словам Гуля, малоразговорчив был Тухачевский, но на расспросы Льва Давидовича рассказал, что пять лет он на войне, а такого боя не припомнит. Это был не бой, а ад...

Выслушав Тухачевского, Троцкий улыбнулся...

Закончились бои по овладению Кронштадтом, и сразу же началась повальная фильтрация задержанных. Ворошилов дал указание соответствующим органам немедленно усилить Особый отдел Южной группы войск людьми, вполне годными для особоотдельской работы. Всех арестованных кронштадтцев фильтровать самым тщательным образом, имея в виду, что сейчас «подлые элементы не прочь будут укрыться под маской и коммунистов, и сочувствующих».

Как проходила фильтрация участников Кронштадтского восстания? По рассказам очевидцев (в частности, одним из них был Юзеф Антонович Шпатель[240]), в хвосте штурмовавшей Кронштадт армии Тухачевского следовали прокуроры и судьи Военно-революционного трибунала. Ступив на землю острова Котлин, они по завершении подавления мятежа немедленно принялись за «работу». Местом открытых судебных процессов трибунал выбрал лучший в городе зал Морского офицерского собрания...

«Рабочие и крестьяне стали понимать после кронштадтских событий лучше, чем прежде, что всякая передвижка власти в России идёт на пользу белогвардейцам...»[241]

«Пускай лакействующие пособники белогвардейского террора восхваляют себя за отрицание ими всякого террора. А мы будем говорить тяжёлую, но несомненную правду: в странах, переживающих неслыханный кризис, распад старых связей, обострение классовой борьбы после империалистической войны 1914—1918 годов, — таковы все страны мира, — без террора обойтись нельзя, вопреки лицемерам и фразёрам. Либо белогвардейский, буржуазный террор американского, английского (Ирландия), итальянского (фашисты), германского, венгерского и других фасонов, либо красный, пролетарский террор. Середины нет, “третьего” нет и быть не может...»[242]

Это говорил Ленин после жестокого подавления Кронштадтского восстания.

«Пролетарский террор» по отношению к кронштадтским повстанцам начался сразу же, как только пала мятежная крепость. Пошли массовые аресты, скорые суды. Всего за 1921 год в качестве обвиняемых было привлечено почти 10 тысяч участников мятежа и им сочувствующих. 2103 повстанца приговорены к расстрелу, свыше 6400 — к различным срокам заключения, принудительным работам или направлению в трудовую армию, и только 1464 человека были после разбирательства освобождены из-под стражи.

Ю. А. Шпатель в мемуарных записках «Кронштадтская голгофа: Март 1917 — март 1921» написал, что первыми были приговорены к «вышке» не успевшие бежать в Финляндию члены Ревкома: Вальк, Павлов и Парушев, а за ними редактор «Известий Кронштадтского революционного комитета» Анатолий Николаевич Ламанов — бывший ещё и председателем Кронштадтского совета рабочих депутатов, и другие.

Шпатель стал свидетелем оформления в следственную комиссию арестованных моряков, как рядовых, так и командиров с линкора «Петропавловск». Перед входом в приёмную тюрьмы, прямо на улице, стояла шеренга мятежников, по двое в ряд, окружённая плотным кольцом красных курсантов. Арестованных было около полутора сотни. Огромного роста чекист в длинной до колен гимнастёрке, широких брюках-галифе, блестящих сапогах и кубанке на голове, активно используя увесистую ремённую нагайку, с матерком запускал в кутузку для допроса человек по пять. Фамилию верзилы — Куликов — Шпатель хорошо запомнил. Куликов с ухмылкой говорил арестованным: «Хорошо стреляли, сукины дети!» Кто-то из матросов заметил ему: «Те, что стреляли, давно в Финляндии!» «Кто это сказал?!» — вскричал Куликов. «Я», — отозвался один из моряков. «Ты артиллерист?» — спросил Куликов. «Нет, кочегар», — был ответ. «Выходит, подняться из кочегарки наверх успел, а убежать не успел. Будешь и за себя, и за тех, которые улепетнули к финнам, расплачиваться...»[243]

Следственная комиссия приговорила большую группу арестантов без права обжалования к смертной казни. По приказу Дыбенко приговорённых кончали прямо перед крепостью, на финском льду. «Миндальничать с этими мерзавцами не приходится», — с возмущением говорил Дыбенко о моряках, сам в недалёком прошлом моряк.

Советское руководство рассматривало Кронштадтское восстание серьёзнейшей угрозой большевистской диктатуре. Принимая жёсткие меры к участникам мятежа, оно после его подавления считало важнейшей для себя задачей не только сурово наказать восставших, но и стереть страхом смерти в сознании людей дух вольнодумия и борьбы против правящей партии.

В Кронштадте шли повальные аресты как активистов-боевиков, так и тех, кто не брал в руки оружия, но был солидарен с мятежниками. Репрессии осуществляли Петроградский Губчека, Чрезвычайная тройка Кронштадтского особого отделения, Военно-революционный трибунал Петроградского военного округа, Коллегия особого отдела охраны финляндской границы Российской Советской Республики. Преследованию подвергались непосредственные участники восстания, а также те, кто должен был выступить на разгром их, но выказал колебания, нерешительность или сочувствие кронштадтцам.