“ Того волшебного мгновенья, когда мое стихотворенье… когда источника бурленье… Невы державное теченье…” — ой, простите, Александр Сергеевич, это ваше!.. — “…того волшебного мгновенья, когда… наступит озаренье, когда вернется вдохновенье…”

Глаза поэтессы закрылись, голова с глухим стуком опустилась на зеленое сукно.

Прошло минут пять. В раскрытом окне показалась голова Саввы. Он тихонько окликнул Декаденцию. Не получив ответа, позвал ее погромче, но с тем же результатом. Он довольно кивнул, просунул сквозь открытое окно исписанный листок бумаги и точным движением отправил его на стол. Свечи уже почти совсем догорели, но Савва на всякий случай подтянулся на руках, всунулся в окно и задул их — мало ли, что может случиться. Подумал, взял со стола изгрызенное гусиное перо и положил его сверху листа.

***

— И что это мы с тобой сейчас провернули? — спросила Саша, когда они благополучно выбрались из логова поэтессы и уселись на травке в душистых зарослях Клариного сада.

— Избавили Декаденцию от позора. — невозмутимо ответил Савва.

— Ты что, ее отравил? — ужаснулась она.

— Нет, только усыпил. — ответил он, безмятежно улыбаясь. — Бэлла добавила в еду какую-то снотворную траву.

— Не понимаю, зачем вам это надо! — не выдержала Саша, — Хорошая мина при плохой игре?

— Ты будешь завтра в Самородье? — неожиданно спросил Савва.

— В Самородье… — Саша слегка растерялась и не сразу сообразила, что ответить. Слишком резко он сменил тему. — Я… да, наверное. Если мне разрешат пойти. Приду тебя послушать. Ты ведь завтра играешь?

— Не надо. Не приходи.

— Это еще почему?

Он не ответил, отвернулся.

— Ты перезанимался. — заметила она.

Повисло натянутое молчание. Саша чувствовала, что Савва хочет сказать что-то важное, но не решается. И в какой-то момент поняла — нет, не решится. Тогда медленно, будто рассуждая вслух, она проговорила:

— Странно получается… Декаденция не может писать стихи. Клара не может заниматься садом, но и с Музеоном она не справляется. Филибрум не приближается к книгам, потому что Кассандра предсказала ему смерть. Бэлла ненавидит готовку лютой ненавистью и тоскует по своим травкам. Кто же здесь занимается своим делом? Платон Леонардович? Карл Иваныч? Ты?

Это был вопрос, требующий ответа. Но Савва не сводил с нее напряженного взгляда и молчал. Наконец осторожно спросил:

— К чему это ты?

Саша будто этого и ждала.

— Не понимаю — почему музы так боятся попасть в Город Мертвых Талантов? — с вызовом произнесла она, глядя на него в упор. — Они и так в нем живут.

Сказала и пожалела. Уже не раз она убеждалась, что бесполезно его провоцировать, он только глубже прячется в свою раковину. Так вышло и в этот раз. Савва поднялся с земли и протянул ей руку.

— Уже поздно. — спокойно сказал он, — Пора по домам.

— Имей в виду, — предупредила напоследок Саша, — я приду завтра в Самородье. Так что советую тебе как следует подготовиться.

***

Рассвет застал поэтессу спящей за столом. Ее разбудили птицы и утренняя прохлада. Она подняла голову, размяла задеревеневшую шею, закрыла окно, прошлась по комнате, зевая и поеживаясь.

— Как же я так заснула? — с досадой пробормотала она. — Не надо было наедаться ночью… Милостивые создатели, мой экспромт!

Она метнулась к столу, схватила листок, пробежала глазами строчки, написанные ее изящным почерком. Уставилась бессмысленным взглядом в окно, будто силясь что-то вспомнить.

— Я же не… мне кажется, я писала что-то другое…

Она снова внимательно перечитала стихотворение на листке бумаги.

— Невероятно… Неужели я еще и медиум? Да, да, это так! — едва дыша прошептала Декаденция, закончив чтение и прижимая листок к груди.

— И снова чудо! Благодарю вас, Великие хранители, что не забываете меня! — произнесла она, возведя глаза к потолку. Потом села за стол и принялась учить стихотворение наизусть. Нехорошо читать экспромт по бумажке.

Саша проспала почти до полудня, великолепно выспалась, и этого оказалось достаточно, чтобы жизнь показалась ей почти прекрасной.

И только одно мешало наслаждаться моментом — сегодняшний праздник в Самородье.

Пообещать Савве заявиться на его выступление было легко. Труднее будет осуществить свою угрозу. Ее могут не выпустить, и скорей всего, так и будет. А между тем, ей бы не помешало появиться в Самородье и пошнырять там. Может что-то новое удастся разузнать. Да и Савва темнит не на шутку. С чего вдруг ей стало нельзя его слушать? Толпе народу можно, а ей нельзя! Он ведь уже играл при ней, и как играл! А теперь не хочет, чтобы она приходила. Очень странно. Надо бы выяснить — с чего такая перемена. И для этого нужно изобрести серьезную причину для визита на праздник. Но какую? В голову ничего не приходило. Все утро Саша перебирала возможные поводы, и не находила подходящего. Так ничего и не придумав, отправилась в библиотеку.

Филибрум, сидя за столом, возился с каким-то допотопным агрегатом. Его тонкое лицо страдальчески кривилось. Очевидно, дело не ладилось.

— Что это вы, Филипп Брунович, антиквариатом приторговываете? — весело поинтересовалась Саша.

Но Филибрум, по всей видимости, не был настроен шутить.

— Да вот, камера меня подвела! — отозвался он, чуть не плача, — Объектив не выезжает, заело что-то. Просил ведь Платона — проверь, проверь! Так он забыл! И в самый ответственный момент взял и пропал!

— Пропал? — насторожилась Саша. — Как? Куда?

Известие о пропаже Платона Леонардовича ей совсем не понравилось. Еще одного не хватало!

Но Филибрум был слишком погружен в свою беду, чтобы обратить внимание на тревожные нотки в Сашином голосе.

— Что мне теперь делать? — капризно спросил он у камеры.

— Ну и аппарат у вас! — фыркнула Саша, — Вы бы еще магниевый достали! А вам зачем?

— Это не мне, — дрожащим голосом ответил мэтр, — Мне вообще уже ничего не нужно! Это для Декаденции.

— Ах, ну конечно, для Декаденции. — язвительно проговорила Саша. — Могла бы сама догадаться. А ей зачем?

— Для своей стены славы. Не видели? Ах, да, вы же не были у нее дома… “Поэт читает экспромт!” Каждый раз в новом образе. Хотел вас попросить сделать фотографии, и вот, пожалуйста! — он с досадой отпихнул от себя бесполезную камеру.

— И чего вы все носитесь с этой Декаденцией, не понимаю! — злилась Саша.

— Слышали бы вы ее раньше — не спрашивали бы. Это была… феерия! Волшебство! А сейчас… все гибнет, рушится, валится в тартарары… — он безнадежно махнул рукой. На лице его отразилась такая печаль, что Саша удержалась от очередной язвительной реплики в адрес поэтессы.

— Воспоминания и традиции — это все, что у нас осталось. — продолжал Филибрум. — Раньше я сам фотографировал Декаденцию, сегодня хотел попросить об этом вас. И вот, пожалуйста! — он с досадой отпихнул от себя бесполезную камеру, — Теперь извольте выслушивать истерику! — Он уронил голову, бессильно сгорбился, весь уйдя в свою печаль.

Саша встрепенулась. Вот отличный повод для визита в Самородье! Ее наверняка отпустят, если Филибрум попросит.

— Смешной вы, Филипп Брунович! — радостно воскликнула она, — Мне бы ваши проблемы. Розетки у вас тут есть?

— Розетки? — переспросил Филибрум, не поднимая головы, — Есть где-то. В другом крыле. Со стороны Самородья. Что в них теперь толку?

— У меня есть камера. В телефоне. — сообщила Саша тоном заговорщика.

— В телефоне? — оживился Филибрум, — И вы сможете?

— Смогу, если получится зарядить. Шнур у меня есть. С вас розетка.

— Вообще-то, в Музеоне мы такими штуками не пользуемся… — капризничал мэтр, но в глазах его уже засветился привычный хитроватый огонек.

— А мы и не будем, — подыграла ему Саша, — мы в Самородье воспользуемся. Там же и напечатаем. И никаких истерик!

***