— Заберем и их. Пускай только поживут здесь немножко одни, без нас с тобой. Заберем и их, колхозница ты моя золотая!

Прошел месяц, как муж уехал, забрав с собою на время Таню, и Лида вынуждена была одолжить у соседки двести рублей на расходы, а потом, чтобы рассчитаться с ней, перехватить еще у кого-то. За этим и обратилась она к своей приятельнице Дине. Перед ней особенно не хотелось обнаружить нехватки. Замашки у Дины и возможности куда шире Лидиных: жена «денежного» мужа, Дина и сама метила никак не ниже, чем в кандидаты наук. Диссертация, над которой корпела уже несколько лет, бесконечно дописывая и переписывая ее, должна была распахнуть перед ней двери в недосягаемый храм науки и, кроме того, ежемесячно класть в ее карман те свои тысячи, от которых не отказывалась никогда ни одна ученая «жрица».

Хорошо понимая положение подруги, Дина безо всяких выложила десять серых хрустящих бумажек.

— Когда сможешь, тогда и отдашь.

Пока Протасевичи жили всей семьей в Минске, они не знали нужды в самом необходимом. Однако сбережений никаких не было. И Андрей, и Лида относились к этому как и все те, у кого впереди неисчерпаемый запас здоровья и молодости.

Неопределенность ситуации, когда Протасевич уехал, нервировала Лиду, портила настроение, раздражала.

Это сказывалось и на Алике, которого она кормила грудью. Мальчик плохо спал, плохо спала и Лида. Ее раздражала Оля. Не зная, чем заняться, она, как считала Лида, целыми днями бездельничала или занималась вышиванием. На самом же деле Оля делала то же, что и раньше: и на рынок ходила, и обед стряпала, и пеленки стирала… Да и что нужно им двоим, если в доме сейчас нет мужчины?

Неожиданно Лида обнаружила в себе скупость. То мнилось ей, Оля тратит продукты зря, лишь бы скорее управиться, то не торгуется на базаре, то берет первое попавшее под руку. Наконец, только и делает, что все время жует что-то.

Временами Лида спохватывалась и приходила в ужас от этого открытия в самой себе. А потом, когда тоска, раздражение и злоба вновь охватывали, заслоняли все, придиралась к любой мелочи, хваталась за все дела, и получалось у нее никак не лучше, чем у Оли, которую и допекала она за то, в чем повинна была сама.

Пошел уже второй месяц, а от Андрея ни слова, кроме телеграммы, которую счел невозможным не послать. Пожелтевший телеграфный бланк и сейчас лежал на буфете. «Доехали хорошо. Устраиваемся».

На эту телеграмму в тот же день Лида отправила тоже несколько слов, только письмом: «Привези ребенка домой и делай что хочешь».

Никакого ответа на этот ультиматум не последовало.

Тогда Лида решила переупрямить его упрямство теми же методами. «Ты не пишешь, и я тоже не буду…» А с Таней он там просидит недолго.

Настойчивая и самолюбивая, она ни в коем разе не хотела сдаваться. Если так, если может жить и обходиться без нее, почему ей не поступать так же? Обойдется. Обойдется даже без его денежных переводов. Пусть не думает, что пропадет одна. Не пропадет, нет… Прежние сослуживцы мужа помогли ей найти работу, и к концу третьего месяца, после долгого перерыва, Лида снова стала работать медсестрой в яслях. Чтобы сократить расходы и освободиться от лишнего рта, она рассчитала Олю и отдала Алика в те же ясли.

Для начала лучше не придумать было.

Взяв свой собственный, вполне скромный бюджет под самый жесткий контроль, Лида собиралась все денежные переводы отправлять ему обратно.

Однако сделать это сразу было немыслимо. Прежде всего надо вернуть долги. И потом — на бланке перевода, который пришел на другой день после принятого ею решения, рукой Андрея было написано:

«Родная моя злюка! Вы там с Аликом сидите совсем без денег, а отец и не думает о вас. Думаю, без конца думаю. И скоро приеду. Танька стала толстая и красная, как помидор. Съедает в день полбуханки черного хлеба! А вот у папы ее не всегда есть время пополдничать. Но ничего. Целую вас. Скучаю. Люблю».

Он уже забыл о той ссоре перед отъездом. И Лида не смогла вернуть перевод назад. Проплакала весь вечер, представляя, как он там один бьется словно рыба об лед, в этом своем несчастном колхозе, как голодает (не бросит же он дел, с его характером, чтобы сбегать поесть…). И ходит, наверно, в грязных, заношенных рубашках. Спит как попало, может, на матраце из сена или просто на голых досках… И если бы не Алик или хоть Олю не отправила, кажется, ночью бросилась бы на вокзал — и к нему… А там? Кто знает, осталась бы мучиться с ним вместе или он вернулся бы домой… Правда, в последнее Лида не очень верила.

Ночью она проснулась не то от стона, не то от плача. Вскочила с постели, кинулась к кроватке и помертвела: раскрывая ротик, как рыбка, Алик горел, словно в огне, и тихонько стонал.

Начиналась скарлатина в тяжелой форме.

Нужны были лекарства, уколы, врачи. Лида сидела дома по бюллетеню. Нужны были деньги. И снова в сердце заползла злоба, точившая со дня отъезда Андрея. Ему-то что! Героем себя чувствует, да еще соболезнования принимает: как же, не захотела жена расстаться с городскими удобствами, одного отправила — ни забот ей теперь, ни хлопот. А то, что она, эта самая жена, бьется здесь одна с такой напастью, это никого не интересует, об этом никто не знает.

…Протасевич появился, когда Алик уже выздоравливал. И Лида могла по ночам прикорнуть теперь возле него. Приехал под вечер, и, когда переступил порог, Лида подалась назад — так похудел и почернел он за эти три месяца.

— Ну что, мамка (он всегда так называл ее), не узнала?

Она молча припала к нему. Тут было все: и что он настоял-таки на своем, оставил семью и уехал, и что она не поехала с ним, не поддержала, не помогла в такое трудное время (и вот каким стал он за этот короткий срок), и что Алик без него так болел, и что ее в эти страшные дни было некому подбодрить.

— Ну-ну, не надо, — гладя ее волосы и целуя мокрые щеки, тихо просил он. — Что Алик? Никак не вырваться было раньше.

Она взяла его за руку и повела в спальню.

Исхудавший и бледный, с росинками пота на лбу, на подбородке, под носиком, Алик спал, дышал глубоко и ровно.

Протасевич вздрогнул. Он оставил сына здоровым, крепким ребенком.

— Ему уже лучше, — прошептала Лида и вышла из комнаты.

Андрей тихонько последовал за нею.

Теперь, конечно, и речи не могло быть, чтобы ехать с ним. Протасевич попробовал рассказать жене о колхозных делах, о планах, но она, измученная болезнью мальчика, всем, что свалилось на нее за эти три месяца, лишь махнула рукой. И этот жест означал: «Хватит с меня и того, что есть…» Он не стал докучать своими рассказами. И впрямь, это недолгое время было таким трудным для обоих. Но самое тяжкое то, что ни один из них не сумел по-настоящему почувствовать и понять состояние другого. Лида жила только интересами семьи, и до остального, особенно после болезни Алика, ей дела не было. Он же, Андрей, обидевшись на нее в начале своей новой жизни, когда ее присутствие и поддержка были так важны, не мог разобраться теперь во всех этих сложных, противоречивых ощущениях, расценивал ее поведение как недоброе женское упрямство.

Не мог понять и всего того, что пережила она у постельки Алика.

Уехал он на другой день. Лида опять осталась одна. К осени привез Таню, которая действительно поправилась, загорела и напоминала румяное, крепкое яблочко.

Девочку отдали в детский сад. Алика, который подхватил еще и воспаление легких, забрали из яслей, и Лида выписала мать, жившую у бездетной дочки. Поручив ей внучат, Лида нашла еще одну, дополнительную работу. Теперь ее зарплаты и денег, присылаемых Протасевичем, им вполне хватало.

Свою поездку к мужу она все откладывала и откладывала на неопределенный срок.

В конце концов, матери дороже всего дети. Алик такой болезненный. Тане через год в школу. Сама она работает, место хорошее и зарплата тоже. Кто же посмеет упрекнуть ее? И за что?

Вырывался к семье Протасевич редко — кое-когда на выходной или в праздники. Октябрьские и Новый год провел в Минске. На майские же остался в колхозе. И сам понимал, и люди обижались: нехорошо председателю такие дни проводить без тех, с кем делил он радости свои и невзгоды, уезжать в столицу, развлекаться там. И Протасевич не поехал. На правлении загодя обсудили, что может дать колхоз на праздничный вечер. Выписали молоко, сделали сами сыр и сбили масло. Намололи муки, роздали по хатам — испечь пироги и булки. Нажали на заведующего фермой, выбраковали кабанчика… Не все, конечно, было соблюдено по форме, но Протасевич смотрел на это сквозь пальцы, всю ответственность взвалил на себя. Неужели за десять послевоенных лет не заслужили люди хоть раз собраться все вместе, за одним столом, выпить по чарке водки, закусить?..