Хотя сегодня я охотно отказался бы от всего этого. Валялся бы на кушетке, проглядывая газеты за неделю и ни о чем не думая.

Но сегодня мы должны выступать на районном совещании передовиков сельского хозяйства, иначе говоря — должны трястись, чтобы попасть туда, двадцать километров на грузовике один бог знает по какой погоде.

Вот так оно и есть: идут уже артисты по мою душу. А я еще надеялся… вдруг да отменят… Прощай, Левон, боюсь, как бы следующего моего письма тебе не пришлось ожидать еще с полгода».

21 апреля. Три часа ночи

«…Смог бы ты, Левон, определить, что такое человеческое счастье? Нет, брат, эта задача не по плечу тебе. Это тебе не диссертация. Если и есть такой человек, который может на этот вопрос ответить, — это я. Только я один!

Вот слушай, что это, от слова до слова:

„Милый друг! Сегодня такой чудесный день, что я не могу удержаться, пишу всем своим друзьям, чтобы поздравить их с этой красотою, с весной.

Я выставила раму и открыла окно. Навстречу мне потянулись упругие ветки сирени. Я осторожно глажу набрякшие почки и подношу к губам. Они горьковато-холодные, ароматные, живые… Свое чувство я не умею выразить словами. Но все равно решилась написать вам. И учтите — первому из моих друзей. Не отвечала на письма, хотя и получала их вовремя. Сперва приболела, потом сессия подоспела, а потом вообще было уже неловко. Пожалуйста, забудьте эту мою вину и простите.

Если появится желание написать, не помните зла и не затягивайте ответ надолго, как сделала это я. Вот увидите, я свою вину искуплю.

На лето снова собираюсь в Дуброву. Правда, это зависит не только от моего желания.

Будьте здоровы. Вместе с этим листком посылаю вам клочок голубого неба. Сохраните его!

Галина“.

Скажи, Левон, какой идиот выдумал, что математики сухари? Что они лишены чувства прекрасного, восторженности?!

Если бы ты знал, как мы вчера поставили купаловских „Примаков“! Скажу тебе, что не только Мацейку, я уверен, что вчера мог бы сыграть и Ромео, и Бориса Годунова, и даже Дон Кихота!

Ты, наверное, скажешь — все это бред. Нет, не бред. Ты представь только, что может сделать с человеком обыкновенный листок бумаги, вырванный из тетради в клеточку!

Я не променял бы его ни на какую диссертацию, не только написанную, но и защищенную. И не верь, что после этого листка я мог бы легко обойтись без „мероприятий“, о которых писал тебе за полчаса до того, как пришло письмо.

И какой же я был дурак, какой болван, когда говорил, что работа не увлекает меня! Какие у нас тут люди, какие хлопцы и девчата в колхозе!

Посмотрел бы ты на школу нашу, на учеников! Младшие, те, что не ездили вчера с нами, провожали, помогали грузить реквизит в машину. Я наблюдал за их стараниями и думал про себя: „Не такой уж, Аркаша, ты глупец, что не подался в инспекторы, а остался с ними…“

А Дуброва? Ее невозможно описать (тем более математику). Это надо увидеть. В Дуброву надо приехать. Собрался бы как-нибудь, бревно ты этакое, повидал бы кусочек рая на земле. Увидел бы, как здесь у нас летом. Неман с берегами обрывистыми, крутыми. И плоты по нему, без конца плоты… А на правом берегу леса хвойные… Писатели, кажется, медными называют эти сосновые стволы. Так вот, войдешь в такой бор, прислушаешься — и правда, еле-еле позванивает в воздухе, словно колокольчик медный звенит…

Летом почти каждую субботу у нас в клубе спектакли. Не хуже, чем у тебя в столице.

Летом приедет сюда Галина.

Ты же не видел ее, не знаешь. Да что ты знаешь, кроме своего минимума? Если кто и есть сухарь, так это ты, Левон.

Хочешь, расскажу, как мы познакомились с нею?

В прошлом году я поехал в район на велосипеде. Через лес, километров пятнадцать дороги. Там у меня местечко есть облюбованное. На самой обочине шоссе береза. Старая, покореженная, пригнутая бурей к земле. А вокруг березнячок, подлесок — правнучки. Я никогда не проезжаю мимо этой березы, останавливаюсь на перекур. Так собирался и в этот раз. Проскочил поворот, еще сотню метров — и вдруг на том месте, где обычно кладу я свой велосипед, смотрю, чужой лежит, а подле, обхватив колени руками, чуть откинув назад голову, сидит девушка. Спиной ко мне, и поэтому не заметила, не услышала, как подъехал. Я нарочно громко поздоровался. Она вздрогнула, повернулась.

— Отваживаетесь одна здесь, в лесу, сидеть и вдруг испугались?

— Правда испугалась, — призналась она и поджала под себя ноги. На ней было шелковое платье в цветочках, такая же косынка наброшена на светлые, вьющиеся волосы. Она быстро справилась с испугом и первая спросила: — А вы кто?

— Я — человек… Учитель, — даже смешался я, захваченный врасплох прямым вопросом.

— Чудесно! — Она обрадовалась так искренне, словно специально оказалась здесь, чтобы встретить меня.

Я бросил свой велосипед рядом с ее и, как надлежит „учителю и человеку“, попросил разрешения закурить на месте стоянки. Она милостиво позволила и заинтересовалась, почему это моя стоянка. Когда я объяснил, осмотрелась и сказала:

— Я тоже буду теперь здесь отдыхать.

Тогда я полюбопытствовал, откуда она взялась и надолго ли собирается арендовать стоянку. Большинство девушек из окрестных деревень за эти два года были мне знакомы. А эта не здешняя, из дальних, как у нас тут говорят.

Она прищурилась, хочешь — удивляйся, хочешь — измывайся, но глаза у нее такие синие, как васильки в жите. И веселые, и насмешливые… Лицо в меру круглое, в меру курносое. Кожа как у ребенка, которому еще нос вытирают.

Ответила она не сразу и, чтобы вызвать интерес, как-то неопределенно:

— Я тут чужой человек.

— Это видно, но хочется более точных сведений.

Девушка засмеялась и „заполнила анкету“. Студентка пединститута, приехала в гости к тетке, а в Дуброву едет к подруге своей Кате Базыль.

Я знал Катю и почему-то очень был доволен, что у нее объявилась такая приятельница. Через десять минут мы уже обменивались шутками, подкалывали друг друга, словно знакомы были сто лет.

Так незаметно пробежал час, когда мы наконец вспомнили, что мне пора в район, а ей к подруге…

Распрощались мы так тепло, что ясно было: эта наша встреча только первая… И каждый повернул в свою сторону. Не знаю, сколько я проехал, как внезапно меня осенило: „Разве так обязательно в район сегодня? Никаких там конференций, никаких особых неотложных дел. Всего-навсего купить крючки для рыбалки. Что за срочность такая, подумаешь! Перебьюсь денек без крючков…“

Думаю, тебе не требуется объяснять, как я поступил дальше.

Долго догонял Галину, гнался за ее пестрой косынкой. А она все убегала и убегала… И я решил снова напугать ее. Когда между нами оставалось метров десять, не больше, что есть мочи нажал на звонок. Она мгновенно обернулась, и я даже зажмурился — такие были глаза у нее.

— А я знала, что не поедете в район! — крикнула она, не сбавляя ходу. А потом опять повернулась — и снова через плечо: — Мне очень хотелось, чтобы вы вернулись.

Если так, то и я ничего другого не желал.

…Мы встретились под той же березой назавтра, на следующий день, а затем еще и еще… Куда только мы не забирались на своих велосипедах! Приходилось порой даже волочить их на руках. Галина острила:

— Где олень не пройдет, там пройдет велосипедист, потерявший голову.

…Подошло двадцать восьмое августа. Мы расстались, твердо пообещав писать друг другу. Галя уехала в институт. Я не стал ждать ее открытки с первой станции. В тот же день послал письмо (какое там письмо — целую тетрадку), где, по-моему, не было ни одной нормальной человеческой мысли.

Ответа на свою тетрадку я не получил. Не получил и на свое второе, третье и пятое письмо.

Ответ пришел только вчера.

И все равно ты не поймешь, что такое счастье. За окном снегу по колено накидало, а у меня в ушах знаешь что: „За окном черемуха колышется…“ Как она пела эту „Черемуху“…