— Ге? — смотрелась в воду и негромко спрашивала у мужа лебедиха.

И это коротенькое «ге», если бы шло оно не от птицы, а от женщины, наверняка заменилось бы целым мешком слов.

— Ну как, я нравлюсь тебе? Хорошо сегодня выгляжу? Лучше той длинношеей?

— Ге-е! — удовлетворенно отвечал лебедь. И опять же, если бы это не лебедь говорил, а какой-то там болтун мужчина, можно было бы перевести примерно так: — Какое может быть сравнение! Какая длинношеяя может походить на тебя? Ты лучше всех на свете!

— Ге! — накладывала крылом последний мазок, последний штрих на свою белоснежную «пачку» жена и, довольная собой и своим мужем, изящно вступала в зеркальную гладь озера. — И ты у меня самый лучший!

Другая пара поодаль вела примерно такой же диалог.

— Ге, — говорила о соседке лебедиха, — все воображает, что красивей ее никого нет.

— Ге, — снисходительно тянул он. — Даже если б я остался один с ней на всем озере, и тогда ты могла бы спокойно жить.

— Ге-ге-ге! — Счастливая лебедиха с размаху бросалась в озеро.

Отплыв от берега, милые семейки вновь встречались на незамутненной воде и вежливо приветствовали друг друга. И уже вместе — крыло в крыло — плыли к кормушке.

— Ге-ге-ге! — болтали жены. — Как прелестно вы выглядите!

— Ге… Я, правду сказать, изрядно проголодался, пока моя дражайшая наводила никому не нужную красоту, — признался один из лебедей, опасливо поглядывая в сторону жены.

— Ге… Если с утра до вечера только и делать, что смотреть в зеркало, это, знаете… — сочувственно вздыхал другой.

Два дня назад лебедей перевели на зиму, на время холодов, в лебединый домик.

Русаков сбежал с горки, обошел озеро с другой стороны. Постоял минутку против островка, к которому перекинут горбатый мостик, и вспомнил вдруг совсем иное, давнее время.

Тогда этот островок облюбовали рыбаки. И один среди них, видать, был шутник, а может, и романтик. Не иначе как он собрал разбросанные по острову консервные банки, нанизал одну на другую и прикрепил к высокому столбику. Жестянки отсвечивали на солнце, мигали, и тому, кто плыл по озеру, казалось издалека, что это мигает маяк.

Так они и говорили тогда с Верой Сергеевной:

— Сегодня высадимся у маяка.

Оба они в то лето попали сюда впервые.

Вера Сергеевна приехала отдохнуть после болезни. А Русаков писал поэму, которая принесла ему известность, даже славу, и деньги, которые тоже были совсем не лишние.

Как ему писалось в это лето! Откуда что бралось… Он теперь не раз спрашивал себя: когда же он был настоящим поэтом — тогда, в юности, беспрестанно радуясь каждому новому дню, каждому самому незначительному проявлению жизни, готовности своей писать стихи, не отягощаясь поиском и выбором темы… или сейчас, когда постиг уже тайны мастерства, когда отточенной строкою он, кажется, умел, мог все? Однако это «все» являлось ему реже и реже. И доставалось все с большей и большей мукой.

С каким увлечением и надеждой писал он ту свою поэму… В пять, после «мертвого часа», брал лодку, садился за весла и, держась вблизи от берега, ждал. Но вот проходило минут десять — пятнадцать, и на лестнице, что вела к причалу, появлялась Вера Сергеевна. На скамейках у озера, где сидели женщины, для которых этот их наблюдательный пункт тоже в какой-то мере был лечебной процедурой, сразу начиналось оживленное обсуждение, вызванное ее приходом.

Русаков правил к причалу, помогал Вере Сергеевне сесть в лодку, и они отчаливали. Каждый день в новые воды. Один день плыли по проливу Лаперуза, в другой высаживались на необитаемом острове. На третий… У них был собственный Мыс Доброй Надежды, была своя бухта Тикси. Был еще один остров — Огненная Земля…

Лодка подходила, утыкалась в островок, на котором могли уместиться всего два человека, не более.

— Прошу!

Она выходила из лодки и смеялась:

— Только поэты в наше время открывают новые земли и новые воды…

— Прежде всего поэты открывают женщин.

Он был молод, и эти открытия давались ему без труда. И, что греха таить, он не упрекал себя за них. Кому это мешало?

— Владею я Надеждою и Верой! — патетически восклицал Русаков, когда они высаживались на свой мыс.

Вера Сергеевна впервые в жизни познакомилась с «живым» поэтом, и ей нравился этот легкий, непривычный тон.

Русаков отличил ее среди других женщин сразу: по тому, как одевалась, как двигалась, как говорила. Во всем, что бы она ни делала, была присущая только ей непохожесть. И Русаков не мог ее не заметить. Случайно встретившись и заговорив, они уже не расставались. Им было хорошо вместе. У каждого ранее были, конечно, собственные земли и воды, но это никак не снимало чувства новизны в отношениях.

Не было, наверное, ничего странного, не было большого греха в том, что когда все вокруг было так необыкновенно, так сопутствовало любви и нежности, — в том, что и у них она возникла. Но обстоятельства сложились иначе. Как-то пришла телеграмма, а вслед за телеграммой приехал и муж Веры Сергеевны. Он беспокоился за нее — отправил из дома сразу после болезни — и теперь выкроил несколько дней, чтобы побыть вместе и облегчить ей обратную дорогу, самому отвезти домой…

Вера Сергеевна встретила мужа с неподдельной радостью: она была из тех милых, трезвых женщин, которые не без оснований считают, что лучше синица в руках, чем журавль в небе. Кто знает, угонишься ли за ним?

Больше они никогда не виделись. Даже ни разу не послали друг другу поздравительной открытки. И она, видимо, как и он, давно забыла его.

Русаков постоял на берегу, а потом по горбатому мостику перешел на островок. Постоял и на том месте, где мигал когда-то маяк из консервных банок. Прошелся, чувствуя, как пружинит и скрипит под ногами замерзшая, заснеженная трава. И медленно, не спеша, повернул к берегу, навстречу белой замети.

Лицо его словно наждаком секанула мелкая снежная крупа. Он поднял воротник. Засунул руки в карманы.

Все вокруг и впрямь было уже белым: земля, деревья, немая, застывшая у берега вода. И стужа становилась круче. В укрытой камышами бухточке притулился одинокий челнок. Русаков остановился, чтоб отдышаться, не нахвататься ледяного воздуха. Огненная Земля отсюда уже только угадывалась в белой круговерти.

Это забавное сочетание бухты Провидения и карасей словно подтолкнуло Русакова, словно высекло искру. Смешное отозвалось элегичным:

Он шел, останавливался, повторял про себя слова и строки, которые легко слетали с губ, неподвластные ему, сами по себе.

Он говорил сам с собою вслух, стараясь уловить ритм так неожиданно возникавших строк.

У него было такое чувство, словно продирался он через бурелом, выбирался из бездорожья на тропку и над тропкой этой вдруг выблеснул над ним лучик.

Он знал: это возвращались к нему стихи. И ему было боязно спугнуть их… «Кого мне упросить вернуть опять мне Добрую Надежду?..»

Он повторял эти слова, рожденные в мучительном хаосе его души, как заклинание, как молитву. И ощущал, как эта молитва постепенно, незаметно возвращает ему давно забытое просветление.