— Ты все-таки сделал свое дело!

Пласкеев перелистал страницы журнала и уже с досадой ткнул пальцем.

— Смотри, пожалуйста, вот тебе знаки. Разве их нет у меня? Что ты хочешь доказать своими пробами? Слышала звон, да не знаешь, где он. При струйчато-поперечно-полосчатых россыпях можно всегда ошибиться. Наше дело темное, как рыбацкое. В воде ничего не видно. Запустил сеть на сажень дальше или ближе — и миновал улов. Ты как думаешь, могли рабочие перемешать кучи выброшенных четвертей или перепутать бирки с отметками или не могли? За ними, чертями, разве уследишь? А теперь вот пошли дожди. Все перемокнет, перемешается, кучи расползутся, пойми что-нибудь. Тебе подсунули какие-то знаки, не сама же в лотке мыла, и завели между нами зло. Этого только и добиваются. Арестовать их, негодяев. Комиссия специальная выезжала проверять, значит, здорово в уши кто-то дует. И хорошо, что проверили. Можно спокойно работать, по крайней мере.

Федор Иванович говорил, говорил, и все труднее становилось понять, что он хочет доказать: свою невиновность или бесплодность затеянной борьбы с ним.

— Ты не слушай никого, а погляди своими собственными глазами. Я и прежде не владел приисками и теперь не владею, мне они все равны, и прежние и нынешние. Я честно служил и буду честно служить хоть у черта или дьявола. Никто плохого слова не сказал про меня, а вот ты вредителем сделала.

Точно молот вколачивал гвозди в голову, крепко, до шляпки. Лидия видела, как торжество все шире разливается в глазах мужа.

Наступила непогода. Дождь целыми днями полосовал окна. Ветер пытался вдавить полотно на окнах внутрь и вдруг рвал его наружу, точно хотел заглянуть в домик смотрителя. Мокрая завеса скрыла дали, сопки казались неясными остатками рисунков, смытых с бумаги. Смотритель уходил на участок, Лидия оставалась одна и, сделав необходимые работы по дому, садилась к окошку со стеклянной вставкой величиной в четвертушку. Одна и та же картина: темные мокрые стены барака, лоснящиеся доски крыльца, ленивые фигуры рабочих…

Разведка опустела. Разочарованные в надеждах на разработку ключа, вполне разумно предполагая прекращение всяких работ на Белоснежном, рабочие опешили устроиться где-либо на зимних добычах или на хозработах. Русские ушли все, за исключением конюха, прикрепленного к лошади. Прекратились в бараке вечера с гармонией, чтением вслух и спектаклями. На длинных нарах целыми днями лежали китайцы — многие не работали и неизвестно чем питались, не получая пайка.

Единственным посетителем и гостем в домике смотрителя был Ли Чун. Каждое утро он приносил дрова для плиты, складывал полешки, наколотые по размерам топки, на полу и, поев щей или картошки, сейчас же уходил.

Но и эти короткие посещения скрашивали одиночество Лидии. Судя по сочувствию, которое выражали блестящие глаза Ли Чуна, он понимал все, что делается на разведке.

— Расскажи, в чем дело. Какой ты странный, — удерживала Ли Чуна Лидия.

— Говори — плоха, молчи — шибко хорошо.

Это было похоже на «слово — серебро, а молчание — золото». Лидия улыбалась как можно приветливее, чтобы ободрить, совала в руку что-нибудь съестное и не удерживала, чувствуя, что он не может высказать своей тревоги. Он, видимо, и так шел на большую жертву, посещая домик смотрителя.

Однажды с полночи прекратился дождь. Утром было тихо, хотя и пасмурно. Обнажились гряды сопок, и по ним бродили перламутровые пятна прорвавшихся солнечных лучей. Как праздник, почувствовала Лидия перемену погоды. Бодро вскочила с постели и по привычке поджидала Ли Чуна с охапкой дров. Но он не пришел.

Не появился Ли и вечером. Беспокоясь, Лидия заглянула в барак, но на месте Ли на нарах лежал другой китаец.

— Где же Ли Чун?

— Незаметный пошла. Шибко долго нет.

Ли исчез. Од им из корейцев-промывальщиков, тот самый, который мыл пробы при комиссии, встретив Лидию с дровами, улыбнулся и попытался помочь.

— Твоя Ли нет, моя таскай.

— Спасибо. Я сама могу.

Кореец глядел ей в спину с откровенной насмешкой.

— Шибко сердитый барышня. Ли нет, зачем таскай не хочит. Смотритель говори таскай, твоя говори нет таскай!

Сплошной стеной тайга окружила долину. Лиственницы походили на высокие суровые пали тюремной ограды. Меж черных стволов вечерами желтелся свет; на хребтах вставали дыбом зубчатые вершины лесов. Федор Иванович приходил с участка поздно, перед темнотой; усталый, неразговорчивый, просил подать ужин.

— Где же все-таки Ли? — наконец спросила Лидия, решившись добиться от мужа хоть слова о Ли Чуне. — Имей в виду, тут дело не просто — ушел на Незаметный и не вернулся.

— Знаешь, что я тебе скажу еще раз — не суй нос куда не следует. У них свои обычаи, свои счеты. Говорят, он собирался донести на курильщиков опиума и поссорился с китайцами. Одним словом — не наше дело.

— То есть как это не наше дело? Человек пропал, а мы будем покрывать преступников. Я не верю, чтобы он собирался доносить на курильщиков. Это чистейшая ерунда.

— Ну, хорошо. А вот недавно десять человек сразу ушли с разведки — ну и гоняйся за ними, спрашивай, куда они делись, живы они, здоровы ли. Не понравилось — взяли и ушли, дело обыкновенное. Зажги-ка лучше лампу, мне надо ведомость закончить.

Лидия зажгла лампу. Федор Иванович в потертом жилете уселся за стол. Как сильна власть привычных движений, слов, жестов, вещей. Они останавливают человека предостерегающим шепотом: подожди, обдумай получше, прежде чем сделать шаг, ведь ты можешь лишиться всего, к чему привязан, позади ведь ничего нет, кроме пустоты и холода.

Лидия закусила губу. Всюду — отпор. Все делается рассудительно, основательно. Ну, подними шум, ну, выскажи подозрение, что же получится? Люди ходят по тайге с прииска на прииск, с разведки на разведку, никого не предупреждают, нигде не регистрируются, на учете не состоят.

Лидия подошла к столу и вызывающе заявила:

— Я хорошо знаю, что Ли никуда не собирался уходить!

Муж молчал. Но Лидия уже не могла остановиться.

— Ты считаешь естественным, если человек, который у тебя работал, пропал без вести. Ведь он расчета не получил. Может быть, даже знаешь, что его невозможно разыскать?

Смотритель с досадой отодвинул от себя ведомость.

— Ну, хорошо, ну, ладно, пусть будет по-твоему, предположим — убили его. Что же прикажешь делать? Арестовать убийцу? Но для ареста нужны основания.

Лидия, заломив руки, опустилась на табурет.

— Что-то творится тайком от меня. Я ничего не понимаю, я больше не могу так…

Федор Иванович принес стакан воды. Ласково, мягко принялся доказывать, что она — единственный близкий человек для него. Все — только для нее. Он мог бы не брать ответственной и беспокойной работы, особенно в такое время, когда кругом интриги, нашептывания, подозрения, но взял только ради нее. Чувствовал, что жена не верит ему, употреблял самые задушевные слова и интонации, имеющиеся в запасе. — В последние месяцы их разделила какая-то стена, стали, как чужие, хуже чужих. Те, по крайней мере, не обвиняют друг друга, а если обвиняют, то на каком-либо основании. В конце концов, дело не в разведке, а в чем-то другом. Может быть, он противен ей, надоел?

Лидия продолжала плакать. Тогда в нем вспыхнуло раздражение.

— Хоть кол теши на голове, — сказал он. — Ничем не возьмешь: ни доказательствами, ни лаской, ни умом, ни сердцем. Остается плюнуть — думай, что угодно, черт с тобой!

И она вдруг притихла. Упавшим голосом заговорила:

— Я для тебя бросила близкого по духу человека, вернулась по первому слову. Ты сам разрушаешь нашу жизнь, как разрушаешь разведку. Ты, может быть, думаешь, что мне ничто неинтересно, что я кукла, которой нужна только кроватка. Или, может быть, ты лучше меня понимаешь, что общественный долг выше личного. Тогда я перед тобой действительно глупенькая бабенка. Во имя долга, как ты понимаешь его, ты сознательно жертвуешь привязанностью ко мне. Будем прямо смотреть в глаза правде. Мы — враги. Значит, мы могли совместно жить только потому, что один из нас не сознавал своего долга. По-видимому, так всегда бывает, если люди с разными взглядами уживаются вместе. Если бы ты знал, как тяжело мне. Разбить один раз свою жизнь, склеить ее и опять расколотить вдребезги…