— На воде вилами. — Мигалов скучно повел глазами по потолку. — Штаны, что ли, поставить хочешь на кон? Сматывался бы лучше с Витима куда-нибудь подальше. Фарт повернее.

— Ничего не знаешь, а ставишь уже крест, больно ты скорый!

И Жорж, подмигивая, передал, что вчера в арестной с ним вместе часа два просидел бывалый копач{21} и советовал взять на старание старую орту{22} возле сопки. Отдадут без сомнения, орта заброшена десять-пятнадцать лет назад.

— Ты понимаешь, куда гнется? Говорит, не гнездовое, а сплошняк, лопатой набирай и мыть не надо. Артель сколотим в два счета, народишко нуждается сейчас.

— Вали, — равнодушно отозвался Мигалов, — только без меня. Я старательствовать не собираюсь.

Жорж с неподдельным сожалением смотрел на друга: в чем дело?

— Кому золото пойдет, которое Лена-Голдфилдс достанет? — спросил он.

— Не знаю, — холодно ответил Мигалов. — Я не хочу участвовать в дербанке{23}.

Жорж сплюнул.

— Ты давно умным таким стал?

— Неважно когда, а вот поумнел.

Жорж с сочувствием сделал вывод:

— Эх, Коля, зашился ты с Лидкой, вот что я тебе должен сказать. Советую — брось!

Мигалов отщепил от гнилой стенки кусок дерева, посмотрел и кинул. Что сказать этой стенке? Ничего не поймет. Так и Жорж.

На улицах стана{24} и над прииском нависла неприютная серая сырость. Шахтеры, одетые не по-рабочему, толпами шлялись от казармы к казарме, неспокойно переговаривались, и многие, подвыпив, неуверенно, негромко ругали новых хозяев. Неуверенность была понятна Мигалову. Он весь был насыщен ею, как воздух сырой мглой. В сознании уже трудно умещалась легкая беспечная жизнь. Думал о нужде, о необходимости сейчас же начинать зарабатывать на хлеб насущный. Стоило пошатнуться личному благополучию, и весь мир приобрел неприютный холодный облик, стал походить на осенний ветреный день с хмурым небом, из которого вот-вот польется острый, как щетина, дождь. Задумчиво, с поднятым воротником пальто двигался он по тропе, вдруг оживился и зашагал в рудком. Может быть, удастся выручить Жоржа. В рудкоме молча и загадочно курили так, как будто все они знают, но считают неполитичным говорить вслух о некоторых тонких вещах. Посидел на подоконнике, помолчал задумчиво, как у Жоржа в каталажке, и поднялся со скучающими глазами.

— Наверно, скоро и вас отсюда поразгонят…

— Ты, Мигалов, не зря к нам не заходишь. Видимо, не нравится тебе у нас. Вот такие настроеньица начинаются на всех приисках. Не разводить панику, а держать ухо востро надо. Вот в чем дело, дорогой. Партия требует от нас зоркости, хозяйского внимания к концессионерам, а вы, дружки, собираете сундучки и хотите бросить все к чертовой матушке. Мы об этом еще с вами будем говорить. Друга, что ли, ходил навестить?

— Ходил. А можете, например, вы его освободить?

— И не попробуем. За хулиганов мы не отвечаем.

— А если не хулиган. Он на работу хотел стать, а ему сказку про белого бычка начали рассказывать. Он не пьяный пришел, он пришел как шахтер.

— Как шпана, Мигалов, а не как шахтер. Шахтер — почетное звание, особенно ленский шахтер. Может быть, ты знаешь почему? Нам стыдно перед концессионерами за таких, как Соломатин. Мы не говорим, что концессионеры нам товарищи, но золото красть — дело не советское.

— Холода нагнали на вас лимитетчики, я вижу.

Вмешался председатель рудкома, до сих пор молча слушавший разговор. Он стукнул карандашом по столу.

— Нет, дорогой, ошибаешься. Но концессионер по договору с высшими советскими органами имеет право не допускать вмешательства в дела хозяйские. А ты именно этого добиваешься: принять на работу ненужного им человека.

— Они и нужных всех разгонят.

— Об этом мы с тобой не будем говорить.

— Почему же не будете?

— Потому что не будем. Понял?

Мигалов чувствовал обиду, несправедливость, оскорбление, но считал и себя неправым. Не так он разговаривает с товарищами, как надо разговаривать. Все же он счел нужным выдержать тон, и, усмехнувшись, поднялся.

— Как не понять, если так растолкуешь. Последний дурак поймет.

— Ну, вот, кажется, все у нас с тобой выяснено.

Мигалов вышел из шахткома в плохом настроении. Хотелось напиться. Остановился и вызывающе произнес в направлении голой сопки с царапинами и язвами на боках:

— Товарищ Мигалов, мы еще об этом с вами поговорим. Понятно?

Светлая, чистенькая комната Лидии успокоила и привела в себя. Кровать стояла неприкосновенной, белела кружевная кайма пододеяльника, подушки громоздились белыми облаками. Сама хозяйка в шелковом платье заботливо суетилась около стола, бегала в кухоньку к плите, из-под платья при энергичном повороте сверкала пена белоснежных кружев. Испытывал тоску от того, что неожиданно все изменилось; мешало, теребило беспокойство. Присел к столу и, достав записную книжку, принялся что-то писать. Лидия удивленно покосилась на него:

— Коля, убери, пожалуйста, локоть, надо накрывать на стол. Что это ты пишешь?

Не спуская взгляда с листка, торопливо пробормотал:

— Так себе. Собирай, не обращай внимания.

— Покажи, мне очень интересно.

Зная, что обидит ее отказом, ом все же спрятал книжку в карман. Лидия промолчала и как будто забыла о записной книжке на уголке стола, хотя видела, что ее друг все время озабочен.

Собрав со стола, она куда-то ушла; он даже не поинтересовался куда. Лишь только захлопнулась дверь, достал поспешно записную книжку и принялся снова писать. Напряженно ловил слухом каждый звук под окном и лишь только заслышал частые шаги по дощатому настилу, мгновенно сунул книжку в боковой карман. Лидия буквально утонула в облаке табачного дыма. Принялась махать руками, открыла форточки. Он сорвался со стула, обхватил ее и, вдыхая свежий холодок от ее пальто, принялся целовать, словно много месяцев не видел.

— Ты совсем какой-то невменяемый сегодня, — говорила Лидия, отбиваясь. — Я совсем не хочу другого Николая, имей это в виду.

— Не уходи так надолго. Я ведь безработный, у меня ум за разум заходить начал. Я не понимаю, как люди могут жить без дела, без обязанности вставать утром и бежать в шахту до гудка.

— А что ты писал, так и не скажешь?

— Мне хочется поточнее посчитаться с Жоржем, выверить записи, чтобы не было недоразумений, — соврал он и видел, что Лидия и не подумала поверить.

Утро было пасмурное и холодное.

Едва успели напиться чаю, приехала заказанная подвода. Раскрылись настежь двери, началось хождение взад и вперед. Грязные ноги топтали чистые полы. Лидия осмотрела в последний раз голые стены, заглянула в кухоньку, не забыто ли что. Николай заметил в ее глазах грусть.

На станции уже принимали багаж. Поезд запаздывал. На мокрых досках толпились шахтеры — много знакомых. На приисках шли большие сокращения. Лидия дергала Николая за рукав и тянула от группы к группе. Ей хотелось послушать, что говорят. Особенно ее заинтересовали разговоры о новом золотоносном районе по притоку Лены — Алдану. Жаловались на неожиданную сдачу Витима в аренду англичанам.

— Ход нам один — на Алдан. Люди там давно. Мы, дураки, чего-то дожидались. Дождались фарта, нечего сказать!

Некоторые толковали о тропе через Зейские прииски, некоторые — о единственном будто бы пути через Саныяхтат{25}, а многие качали головами: «Трудно пробраться, хлебнешь горячего до слез». Никто из бодайбинцев не знал района, о котором уже гремела слава. Мигалов мало интересовался болтовней шахтеров, но Лидия не переставала дергать его.

— Колька, неужели тебе на самом деле не интересно?